Осип мандельштам - биография, фото, стихи, личная жизнь поэта. Краткая биография мандельштама Осип мандельштам биография

Одна из самых трагических судеб была уготована советской властью такому великому поэту, как О. Мандельштам. Биография его сложилась так во многом из-за непримиримого характера Осипа Эмильевича. Он не мог терпеть неправду и не хотел склоняться перед сильными мира сего. Поэтому иначе в те годы и не могла сложиться его судьба, что осознавал и сам Мандельштам. Биография его, как и творчество великого поэта, многому нас учит...

Будуший поэт родился в Варшаве 3 января 1891 г. Детство и юность провел в Петербурге Осип Мандельштам. Автобиография его, к сожалению, не была написана им. Однако воспоминания его легли в основу книги "Шум времени". Ее можно считать во многом автобиографичной. Отметим, что воспоминания Мандельштама о детстве и юности строги и сдержанны - он избегал себя раскрывать, не любил комментировать как свои стихи, так и свою жизнь. Осип Эмильевич был рано созревшим поэтом, вернее, прозревшим. Строгость и серьезность отличают его художественную манеру.

Мы считаем, что следует подробно рассмотреть жизнь и творчество такого поэта, как Мандельштам. Краткая биография в отношении этого человека вряд ли уместна. Личность Осипа Эмильевича очень интересна, а творчество его заслуживает самого внимательного изучения. Как показало время, одним из величайших русских поэтов 20 века был Мандельштам. Краткая биография, представленная в школьных учебниках, явно недостаточна для глубокого осмысления его жизни и творчества.

Происхождение будущего поэта

Скорее в мрачные тона окрашено то немногое, что можно обнаружить в воспоминаниях Мандельштама о его детстве и окружавшей его атмосфере. По словам поэта, семья его была "трудная и запутанная". В слове, в речи проявлялось это с особенной силой. Так, по крайней мере, считал сам Мандельштам. Своеобразной была семьи. Отметим, что еврейский род Мандельштамов был старинным. Еще с 8 века, со времен иудейского просвещения, он подарил миру известных врачей, физиков, раввинов, историков литературы и переводчиков Библии.

Мандельштам Эмилий Вениаминович, отец Осипа, являлся коммерсантом и самоучкой. Он был напрочь лишен чувства языка. Мандельштам в своей книге "Шум времени" отмечал, что у него абсолютно не было языка, было лишь "безъязычие" и "косноязычие". Иной являлась речь Флоры Осиповны, матери будущего поэта и учительницы музыки. Мандельштам отмечал, что словарь ее был "сжат" и "беден", обороты однообразны, однако это была звонкая и ясная, "великая русская речь". Именно от матери Осип унаследовал, вместе с музыкальностью и предрасположенностью к заболеваниям сердца, точность речи, обостренное чувство родного языка.

Обучение в Тенишевском коммерческом училище

Мандельштам в период с 1900 по 1907 год обучался в Тенишевском коммерческом училище. Оно считалось одним из лучших среди частных учебных заведений нашей страны. В свое время в нем учились В. Жирмунский, В. Набоков. Атмосфера, которая царила здесь, была интеллигентско-аскетической. В этом учебном заведении культивировались идеалы гражданского долга и политической свободы. В 1905-1907-е годы первой русской революции не мог не впасть в политический радикализм и Мандельштам. Биография его вообще тесно связана с событиями эпохи. Катастрофа войны с Японией и революционное время вдохновили его на создание первых стиховторных опытов, которые можно считать ученическими. Мандельштам воспринял происходящее как бодрую вселенскую метаморфозу, обновляющую стихию.

Поездки за границу

Диплом училища он получил 15 мая 1907 г. После этого поэт попытался вступить в боевую организацию эсеров в Финляндии, однако по малолетству не был принят туда. Родители, обеспокоенные будущим своего сына, поспешили отправить его от греха подальше на обучение за границу, куда Мандельштам ездил три раза. Первый раз он жил в Париже с октября 1907 года по лето 1908. Затем будущий поэт отправился в Германию, где в Гейдельбергском университете изучал романскую филологию (с осени 1909 года по весну 1910-го). С 21 июля 1910 года до середины октября он проживал в Целендорфе, пригороде Берлина. Вплоть до самых последних произведений в стихотворениях Мандельштама звучит эхо его знакомства с Западной Европой.

Встреча с А. Ахматовой и Н. Гумилевым, создание акмеизма

Встреча с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым определила становление Осипа Эмильевича как поэта. Гумилев в 1911 году возвратился из абиссинской экспедиции в Петербург. Вскоре они втроем стали часто видеться на литературных вечерах. Через много лет после трагического события - расстрела Гумилева в 1921 году - Осип Эмильевич писал Ахматовой, что только Николаю Гумилеву удалось понять его стихи, и что он и поныне с ним разговаривает, ведет диалоги. О том, как Мандельштам относился к Ахматовой, свидетельствует его фраза: "Я - современник Ахматовой". Только Осип Мандельштам (фото его с Анной Андреевной представлено выше) мог публично заявить такое во время сталинского режима, когда Ахматова была опальной поэтессой.

Все трое (Мандельштам, Ахматова и Гумилев) стали создателями акмеизма и виднейшими представителями этого нового течения в литературе. Биографы отмечают, что между ними вначале возникали трения, поскольку Мандельштам был вспыльчив, Гумилев деспотичен, а Ахматова своенравна.

Первый сборник стихов

В 1913 году создал свой первый сборник стихов Мандельштам. Биография и творчество его к этому времени уже были отмечены многими важными событиями, а жизненного опыта уже тогда было более чем достаточно. Поэт издал этот сборник за свой счет. Сначала он хотел назвать свою книгу "Раковина", однако затем выбрал другое название - "Камень", которое было вполне в духе акмеизма. Его представители хотели словно открыть мир заново, дать всему мужественное и ясное имя, лишенное туманного и элегического флера, как, например, у символистов. Камень - основательный и прочный природный материал, вечный в руках мастера. У Осипа Эмильевича он является первичным строительным материалом духовной культуры, а не только материальной.

Осип Мандельштам еще в 1911 году принял христианство, совершив "переход в европейскую культуру". И хотя он был крещен в (в Выборге 14 мая), стихи первого его сборника запечатлели увлеченность католической темой. Мандельштама пленил в римо-католичестве пафос всемирной организующей идеи. Под властью Рима единство христианского мира Запада рождается из хора народов, несхожих между собой. Так же "твердыня" собора складывается из камней, их "недоброй тяжести" и "стихийного лабиринта".

Отношение к революции

В период с 1911 по 1917 год в Петербургском университете, на романо-германском отделении, учился Мандельштам. Биография его именно в это время была отмечена появлением первого сборника. Сложным было его отношение к начавшейся в 1917 году революции. Скандалом и неудачей заканчивались любые попытки Осипа Эмильевича найти себе место в новой России.

Сборник Tristia

Стихи периода революции и войны у Мандельштама составляют новый сборник Tristia. Эта "книга скорбей" была издана впервые в 1922 году без участия автора, а затем, в 1923 году, под названием "Вторая книга" переиздана в Москве. Ее цементирует тема времени, потока истории, который устремлен к ее гибели. Вплоть до последних дней эта тема будет сквозной в творчестве поэта. Данный сборник отмечен новым качеством лирического героя Мандельштама. Для него не существует уже личного, непричастного к общему потоку времени. Голос лирического героя может быть слышен только как отзвук гула эпохи. То, что происходит в большой истории, воспринимается им как крушение и строительство "храма" собственной личности.

Сборник Tristia отразил и значительное изменение стиля поэта. Образная фактура движется все больше в сторону зашифрованных, "темных" значений, смыслового сдвига, иррациональных языковых ходов.

Скитания по России

Осип Мандельштам в начале 1920-х гг. скитался в основном по южной части России. Он посетил Киев, где познакомился со своей будущей женой Н. Я. Хазиной (на фото выше), провел некоторое время у Волошина в Коктебеле, затем отправился в Феодосию, где врангелевская контрразведка арестовала его по подозрению в шпионаже. Затем, после освобождения, отправился в Батуми его была отмечена новым арестом - теперь уже со стороны береговой охраны меньшевиков. Осипа Эмильевича из тюрьмы вызволили Т. Табидзе и Н. Мицишвили, грузинские поэты. В конце концов, до крайности изможденный, вернулся в Петроград Осип Мандельштам. Биография его продолжается тем, что он жил некоторое время в Доме искусств, затем снова отправился на юг, после чего поселился в Москве.

Однако к середине 1920-х годов не осталось и следа от былого равновесия надежд и тревог в осмыслении происходящего. Следствием этого становится изменившаяся поэтика Мандельштама. "Темнота" теперь все чаще перевешивает в ней ясность. В 1925 году происходит непродолжительный творческий всплеск, который был связан с увлечением Ольгой Ваксель. После этого поэт замолкает на долгие 5 лет.

Для Мандельштама 2-я половина 1920-х годов - период кризиса. В это время поэт молчал, не публиковал новых стихов. Ни одного произведения Мандельштама не появилось за 5 лет.

Обращение к прозе

В 1929 году Мандельштам решил обратиться к прозе. Он написал книгу "Четвертая проза". По объему она невелика, однако в ней в полной мере выплеснулось презрение Мандельштама к писателям-конъюнктурщикам, которые были членами МАССОЛИТа. Долгое время в душе поэта копилась эта боль. В "Четвертой прозе" выразился характер Мандельштама - неуживчивый, взрывной, импульсивный. Очень легко Осип Эмильевич наживал себе неприятелей, он не таил своих суждений и оценок. Благодаря этому Мандельштам всегда, почти все послереволюционные годы, был вынужден существовать в экстремальных условиях. В ожидании неминуемой смерти он находился в 1930-е годы. Почитателей таланта Мандельштама, его друзей оказалось не очень много, но они все-таки были.

Быт

Отношение к быту во многом раскрывает образ такого человека, как Осип Мандельштам. Биография, интересные факты о нем, творчество поэта связаны с его особым к нему отношением. Осип Эмильевич не был приспособлен к оседлой жизни, к быту. Для него понятие дома-крепости, которое было очень важным, например, для М. Булгакова, не имело никакого значения. Весь мир являлся домом для него, и одновременно Мандельштам был бездомным в этом мире.

Вспоминая об Осипе Эмильевиче начала 1920-х годов, когда он получил комнату в Доме Искусств Петрограда (как и многие другие писатели и поэты), К. И. Чуковский отмечал, что в ней не было ничего, что принадлежало бы Мандельштаму, кроме папирос. Когда поэт наконец получил квартиру (в 1933 году), Б. Пастернак, побывавший в гостях у него, сказал уходя, что теперь можно писать стихи - квартира есть. Осип Эмильевич пришел от этого в ярость. О. Э. Мандельштам, биография которого отмечена многими эпизодами непримиримости, проклял свою квартиру и даже предложил ее вернуть тем, кому она, видимо, была предназначена: изобразителям, честным предателям. Это был ужас от осознания платы, которая требовалась за нее.

Работа в "Московском комсомольце"

Вам интересно, чем продолжился жизненный путь такого поэта, как Мандельштам? Биография по датам плавно подошла к 1930-м годам в его жизни и творчестве. Н. Бухарин, покровитель Осипа Эмильевича во властных кругах, устроил его на рубеже 1920-30-х годов в газету "Московский комсомолец" корректором. Это дало поэту и его жене хотя бы минимальные средства к существованию. Но Мандельштам отказался принять "правила игры" советских писателей, которые обслуживали режим. Его крайняя порывистость и эмоциональность сильно осложнили отношения Мандельштама с коллегами по цеху. Он оказался в центре скандала - поэта обвинили в переводческом плагиате. Для того чтобы уберечь Осипа Эмильевича от последствий этого скандала, в 1930 году Бухарин организовал для поэта поездку в Армению, которая произвела на него большое впечатление, а также отразилась в его творчестве. В новых стихах уже явственнее слышится безысходный страх и последнее мужественное отчаяние. Если Мандельштам в прозе пытался уйти от нависшей над ним грозы, то сейчас он окончательно принял свою долю.

Осознание трагизма своей судьбы

Осознание трагизма собственной судьбы, сделанного им выбора, вероятно, укрепили Мандельштама, придали величественный, трагический пафос его новым произведениям. Он заключается в противостоянии личности свободного поэта "веку-зверю". Мандельштам не чувствует себя жалкой жертвой, ничтожным человеком перед ним. Он ощущает себя равным ему. В стихотворении 1931 года "За гремучую доблесть грядущих веков", которое называли в домашнем кругу "Волком", Мандельштам предсказал и грядущую ссылку в Сибирь, и собственную смерть, и поэтическое бессмертие. Многое этот поэт понял раньше, чем другие.

Злополучное стихотворение о Сталине

Яковлевна, вдова Осипа Эмильевича, оставила о своем муже две книги воспоминаний, в которых рассказывается о жертвенном подвиге этого поэта. Искренность Мандельштама часто граничила с самоубийством. Например, в ноябре 1933 г. он написал о Сталине резко сатирическое стихотворение, которое читал многим своим знакомым, включая и Б. Пастернака. Борис Леонидович был встревожен судьбой поэта и заявил, что стихотворение его - не литературный факт, а не что иное, как "акт самоубийства", одобрить который он никак не может. Пастернак посоветовал ему не читать больше это произведение. Однако молчать не мог Мандельштам. Биография, интересные факты из которой мы только что привели, с этого момента становится поистине трагической.

Приговор Мандельштаму, как это ни удивительно, вынесен был достаточно мягкий. В то время люди гибли и за гораздо менее существенные "провинности". Сталинская резолюция гласила всего лишь: "Изолировать, но сохранить". Мандельштама отправили в ссылку в северный поселок Чердынь. Здесь Осип Эмильевич, мучаясь от душевного расстройства, хотел даже покончить с собой. Друзья снова помогли. Уже терявший влияние Н. Бухарин в последний раз написал товарищу Сталину, что поэты всегда правы, что на их стороне история. После этого Осипа Эмильевича перевели в Воронеж, в менее суровые условия.

Конечно, его судьба была предрешена. Однако в 1933 году сурово наказать его означало афишировать стихотворение о Сталине и таким образом как будто сводить личные счеты с поэтом. А это было бы, конечно, недостойно Сталина, "отца народов". Иосиф Виссарионович умел ждать. Он понимал, что всему свое время. В данном случае он ожидал большого террора 1937 г., в котором Мандельштаму было суждено вместе с сотнями тысяч других людей безвестно сгинуть.

Годы жизни в Воронеже

Воронеж приютил Осипа Эмильевича, но приютил его враждебно. Однако не переставал сражаться с отчаянием, неуклонно подступавшим к нему, Осип Эмильевич Мандельштам. Биография его этих лет отмечена многими трудностями. У него не было средств к существованию, встречаться с ним избегали, была неясной дальнейшая его судьба. Мандельштам всем своим существом ощущал, как его настигает "век-зверь". А навестившая его в ссылке Ахматова свидетельствовала, что в его комнате попеременно "дежурят страх и муза". Неостановимо шли стихи, они требовали выхода. Мемуаристы свидетельствуют о том, что Мандельштам однажды кинулся к телефону-автомату и стал читать следователю, к которому был в то время прикреплен, свои новые произведения. Он сказал, что больше читать некому. Оголены были нервы поэта, в стихах он выплескивал свою боль.

Воронеже с 1935 по 1937 год были созданы три "Воронежские тетради". Долгое время произведения этого цикла не были опубликованы. Политическими их нельзя было назвать, однако как вызов воспринимались даже "нейтральные" стихи, поскольку они представляли собой Поэзию, неостановимую и неподконтрольную. А для власти не менее опасную, поскольку она, по словам И. Бродского, "колеблет весь жизненный уклад", а не только политическую систему.

Возвращение в столицу

Ощущением близкой гибели проникнуты многие стихи этого периода, как и в целом произведения Мандельштама 1930-х годов. Срок воронежской ссылки истек в мае 1937 г. Еще год Осип Эмильевич провел в окрестностях Москвы. Он хотел добиться разрешения остаться в столице. Однако редакторы журналов категорически отказывались не только публиковать его стихи, но и разговаривать с ним. Поэт нищенствовал. Ему помогали в это время друзья и знакомые: Б. Пастернак, В. Шкловский, В. Катаев, хотя самим им приходилось нелегко. Анна Ахматова писала впоследствии о 1938 годе, что это было "апокалиптическое" время.

Арест, ссылка и смерть

Нам осталось рассказать совсем немного о таком поэте, как Осип Мандельштам. Краткая биография его отмечена новым арестом, состоявшимся 2 мая 1938 года. Он был приговорен к пяти годам каторжных работ. Поэта отправили на Дальний Восток. Он уже не вернулся оттуда. 27 декабря 1938 года под Владивостоком, в лагере Вторая Речка, поэта настигла смерть.

Надеемся, вам захотелось продолжить знакомство с таким великим поэтом, как Мандельштам. Биография, фото, творческий путь - все это дает некоторое представление о нем. Однако лишь обратившись к произведениям Мандельштама, можно понять этого человека, ощутить силу его личности.

Мандельштам Осип Эмильевич (1891─1938) - выдающийся русский и советский поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Благодаря своей высокой лирике и попыткам переосмыслить мировую историю и культуру в едином контексте он стал одной из крупнейших величин русской поэзии XX века. Его стихи пронизаны глубокими ассоциативными символам, идущими от античных традиций. Часто в творчестве поэта видны архитектурные образы, подчеркивающие стройность и четкость его словесных форм. Широкому кругу читателей хорошо известны сборники стихов Мандельштама «Камень» и «Trisyia», а также собрание прозы «Шум времени».

Детство и юность

Осип Мандельштам родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве. Его отец Эмиль Вениаминович занимался кожевенным делом, затем превратился в успешного коммерсанта, став купцом первой гильдии. Мать Флора Осиповна была родственницей историка отечественной литературы С. Венгерова и преподавала музыку. Через год после рождения мальчика семья переехала в Павловск, а в 1897 году перебралась в Петербург.

Живя в столице Российской империи и имея стойкое желание родителей дать своим сыновьям хороший жизненный старт, Мандельштам получил прекрасное гуманитарное образование. С 1899 года он учился в престижном Тенишевском коммерческом училище, директором которого и одновременно преподавателем литературы был поэт-символист В. Гиппиус. Именно в годы пребывания в нем он увлекся театром, музыкой и, конечно, поэзией.

Благодаря педагогу в сознании будущего поэта происходит перелом. Увлеченный поначалу революционной стилистикой С. Надсона, Мандельштам открывает для себя творчество символистов. Наибольшее влияние на него оказали стихи Ф. Сологуба и В. Брюсова. Поэтому первые взрослые пробы пера в чем-то перекликаются с их произведениями.

По окончании училища в 1907 году Мандельштам уезжает в Париж для того, чтобы прослушать курс лекций на словесном факультете в Сорбонне. Во многом этой поездке способствовала семья, испугавшаяся революционных настроений сына. Там он сумел проникнуться глубиной старофранцузского эпоса и увлекся творчеством знаменитых французских поэтов Ш. Бодлера, П. Верлена, Ф. Вийона. В 1910─1911 годах поэт проучился два семестра в Гейдельбергском университете в Берлине, постигая премудрости философии. Также он некоторое время проживал в Швейцарии. В 1911 году он крестился в Выборгской методистской церкви.

В связи с ухудшением материального положения семьи, поэт прерывает обучение. После возвращения в Россию он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где проходил обучение на отделении романских языков. В 1911 году Осип Эмильевич познакомился с Анной Ахматовой и Н. Гумилевым, с которыми у него сложится тесная дружба. Впервые он сблизился с людьми, о которых с уверенностью говорил слово «мы». Позднее он признался великой поэтессе, что может вести воображаемую беседу только с двумя людьми - с ней и ее мужем Н. Гумилевым.

На поэтическом поприще

Во время обучения в Европе Мандельштам время от времени приезжал в Петербург, где у него завязались связи с местным литературным сообществом. Он с удовольствием прослушал курс лекций в самой известной цитадели символизма - знаменитой «башне» теоретика символизма В. Иванова. В его квартире на последнем этаже собирался весь цвет русского искусства «Серебряного века» - А. Блок, А. Ахматова, Н. Бердяев, М. Волошин и другие. Многие великие произведения именно здесь звучали впервые, к примеру, «Незнакомка» А. Блока.

Первые пять стихов Мандельштама были напечатаны в 1910 году в русском иллюстрированном журнале «Аполлон». Эти стихотворения были во многом антисимволичны, в них «глубокий мир» противопоставлен пророческому пафосу. Три года спустя увидел свет напечатанный в издательстве «Акмэ» первый стихотворный сборник поэта под названием «Камень». Он содержит произведения, написанные в период 1908 - 1911 годов.

В них прослеживается некий дух символизма, но уже без присущей его аутентичной формы потусторонности. Теперь символические навыки должны были отображать трехмерные реалии, преломившиеся через некое архитектурное содержание, в которых он видит четкое наполнение и структуру. Отсюда совсем непоэтическое название сборника. С появлением «Камня» Мандельштам тут же занял место в ряду крупнейших российских поэтов. В 1915 году издательство «Гиперборей» переиздало книгу, дополнив ее стихами последних двух лет.

Мандельштам вошел в созданную в 1912 году группу акмеистов, противопоставлявших себя символистам и отстаивающих материальность образов, выраженных с помощью точных слов. Кроме того, он был участником петербургского объединения «Цех поэтов», основанного О. Городецким и Н. Гумилевым. Одной из главных целей, провозглашенных здесь, была попытка дистанцироваться от символизма. Правда, для Мандельштама пребывание в этих сообществах было больше продиктовано мотивами дружбы, нежели приверженностью идеям акмеизма. Поэтому в этот период написаны наиболее оптимистичные стихи поэта, к примеру, «Казино», в котором есть такие строки:

Я не поклонник радости предвзятой
Подчас природа - серое пятно
Мне, в опьянении легком, суждено
Изведать краски жизни небогатой

С самых первых лет творчества Мандельштам ощущал себя частью мирового культурного пространства и в этом видел проявление собственной свободы. В этом воображаемом миру находилось место Пушкину и Данте, Овидию и Гете. В 1916 году поэт знакомится с М. Цветаевой, которое переросло в дружбу. Они даже посвятили друг другу несколько произведений.

Период «Tristia»

Стихи, написанные в самый разгар революционных событий и Гражданской войны, легли в основу нового сборника, который был назван «Tristia». В нем ядром поэтического мира Мандельштама стал античный стиль, превратившийся в авторскую речь, отражающую его сокровенные переживания. Собственно слово «triastia» встречается у Овидия и означает расставание. Как и в «Камне», стихи здесь также цикличны, но еще более тесно связаны между собой. Мандельштам любил повторять слова в стихотворениях, наполняя их особым смыслом. В этот период прослеживается более сложное отношение автора к слову и образам, которые становятся иррациональнее. Интересно, что сами сборники тоже имеют связь: «Камень» заканчивается, а «Tristia» начинается строками о Федре.

Столь выразительный уход в античную модель бытия, служащую своеобразным культурным кодом, стал результатом серьезных политических перемен и, прежде всего, прихода к власти большевиков. Как и многие представители русской интеллигенции, Мандельштам поначалу не принял новую власть и даже написал стихотворение в поддержку свергнутого главы Временного правительства А. Керенского. В нем есть такие многозначные строки:

Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы

Новая революционная идея олицетворялась у него с разрушением порядка и установлением хаоса. И это приводило поэта к настоящему ужасу. Но идейный маятник противоречий, из которых было соткано мировоззрение и творчество Мандельштама, метнулся в сторону и вскоре он принял советскую власть, что нашло отражение в написании стихотворения «Сумерки свободы».

Мандельштам в 1920-е годы

Период относительно либерального НЭПа совпал с активной литературной работой Мандельштама. В 1923 году выходит в свет новый сборник «Вторая книга», а его стихи начинают издаваться за границей. Поэт пишет серию статей, посвященных ключевым проблемам культуры, истории и гуманизма, - «О природе слова», «Пшеница человеческая» и другие. В 1925 году издается автобиографический сборник «Шум времени», ставший своеобразной ораторией эпохи с глубоко личными воспоминаниями. Вместе с этим были выпущены несколько детских сборников.

В это время Осип Эмильевич активно занимается переводческой деятельностью, адаптируя на русский язык произведения Петрарки, О. Барбье, Ф. Верфеля и многих других зарубежных авторов. Во время гонений именно эта работа стала творческой отдушиной, где можно было выразить себя. Неслучайно многие критики отмечают, что стихи, переведенные поэтом, звучат порой лучше авторских.

В 1930 году Мандельштам побывал в Армении и был впечатлен увиденным. Эта вожделенная (так говорил сам поэт) страна уже давно манила его своей историей и культурой. В результате были написаны «Путешествие в Армению» и цикл стихов «Армения».

Конфликт с властью

В 1933 году Осип Эмильевич написал стихотворную инвективу, направленную против И. Сталина. Она начиналась со следующих строк:

Мы живем, под собою не чуя страны
Наши речи за десять шагов не слышны

Несмотря на недоумение окружающих (по мнению Б. Пастернака, это было самоубийством), вызванное безрассудной смелостью автора, он говорил: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» . Это произведение поэт читал многим друзьям, родственникам и знакомым, поэтому сейчас трудно определить, кто же донес. Но реакция советских властей была молниеносной. По распоряжению тогдашнего главы НКВД Г. Ягоды Мандельштам был арестован на собственной квартире в мае 1934 года. Во время этой процедуры был произведен тотальный обыск - трудно назвать места, куда не заглянули проверяющие.

Правда, наиболее ценные рукописи хранились у родственников. Есть и другая версия возможной опалы. Незадолго до этих событий во время напряженного разговора поэт ударил по щеке А. Толстого и тот пообещал, что это просто так не оставит.

За великого поэта ходатайствовали Б. Пастернак и А. Ахматова, пытался помочь Осипу и видный партийный деятель Н. Бухарин, высоко ценивший его творчество. Возможно, благодаря его протекции Мандельштама отправили сначала на Северный Урал в город Чердынь, а откуда перевели на трехлетнюю ссылку в Воронеж. Здесь он работал в газете и на радио, оставив свою духовную исповедь в виде трех тетрадей стихов.

После освобождения ему запретят жить в столице, и поэт отправится в Калинин. Но он не прекратил писать стихи и вскоре вновь был арестован, получив 5 лет лагерей за якобы контрреволюционную деятельность. Нового поворота судьбы больной и ослабленный Осип Эмильевич уже не выдержал. Он умер 27 декабря 1938 года во Владивостоке в больничном бараке.

Личная жизнь

Осип Мандельштам был женат на Надежде Хазиной, с которой познакомился в 1919 году в киевском кафе «Х.Л.А.М». После свадьбы, состоявшейся в 1922 году, она станет верным спутником свободолюбивого поэта и переживет с ним все трудности опального периода. Кроме того, к быту Мандельштам был совсем не приспособлен, и ей приходилось ухаживать за ним, как за ребенком. Надежда Яковлевна оставила блестящие мемуары, несмотря на противоречивость оценок, ставшие важным источником изучения творческого наследия Мандельштама.

Осип 1 Эмильевич Мандельштам родился 3 января 1891 года в Варшаве, детство и юность его прошли в Петербурге. Позднее, в 1937 году, Мандельштам о времени своего рождения напишет:

Я родился в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году... ("Стихи о неизвестном солдате")

Здесь "в ночь" содержит в себе зловещее предзнаменование трагической судьбы поэта в ХХ веке и служит метафорой всего ХХ века, по определению Мандельштама - "века-зверя".

Воспоминания Мандельштама о детских и юношеских годах сдержанны и строги, он избегал раскрывать себя, комментировать себя и свои стихи. Он был рано созревшим, точнее - прозревшим поэтом, и его поэтическую манеру отличает серьезность и строгость.

То немногое, что мы находим в воспоминаниях поэта о его детстве, о той атмосфере, которая его окружала, о том воздухе, которым ему приходилось дышать, скорее окрашено в мрачные тона:

Из омута злого и вязкого Я вырос, тростинкой шурша, И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша. ("Из омута злого и вязкого...")

"Запретною жизнью" - это о поэзии.

Семья Мандельштама была, по его словам, "трудная и запутанная", и это с особенной силой (по крайней мере в восприятии самого Осипа Эмильевича) проявлялось в слове, в речи. Речевая "стихия" семьи была своеобразной. Отец, Эмилий Вениаминович Мандельштам, самоучка, коммерсант, был совершенно лишен чувства языка. В книге "Шум времени" Мандельштам писал: "У отца совсем не было языка, это было косноязычие и безъязычие... Совершенно отвлеченный, придуманный язык, витиеватая и закрученная речь самоучки, причудливый синтаксис талмудиста, искусственная, не всегда договоренная фраза". Речь матери, Флоры Осиповны, учительницы музыки, была иной: "Ясная и звонкая, литературная великая русская речь; словарь ее беден и сжат, обороты однообразны, - но это язык, в нем есть что-то коренное и уверенное". От матери Мандельштам унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство русского языка, точность речи.

В 1900-1907 годах Мандельштам учится в Тенишевском коммерческом училище, одном из лучших частных учебных заведений России (в нем учились в свое время В. Набоков, В. Жирмунский).

После окончания училища Мандельштам трижды выезжает за границу: с октября 1907 по лето 1908 года он живет в Париже, с осени 1909 по весну 1910 года изучает романскую филологию в Гейдельбергском университете в Германии, с 21 июля по середину октября живет в пригороде Берлина Целендорфе. Эхо этих встреч с Западной Европой звучит в стихотворениях Мандельштама вплоть до последних произведений.

Становление поэтической личности Мандельштама было определено его встречей с Н. Гумилевым и А. Ахматовой. В 1911 году Гумилев вернулся в Петербург из абиссинской экспедиции, и все трое затем часто встречались на различных литературных вечерах. Впоследствии, через много лет после расстрела Гумилева, Мандельштам писал Ахматовой, что Николай Степанович был единственным, кто понимал его стихи и с кем он разговаривает, ведет диалоги и поныне. Об отношении же Мандельштама к Ахматовой ярче всего свидетельствуют его слова: "Я - современник Ахматовой". Чтобы такое публично заявить в годы сталинского режима, когда поэтесса была опальной, надо было быть Мандельштамом.

Все трое, Гумилев, Ахматова, Мандельштам, стали создателями и виднейшими поэтами нового литературного течения - акмеизма. Биографы пишут, что вначале между ними возникали трения, потому что Гумилев был деспотичен, Мандельштам вспыльчив, а Ахматова своенравна.

Первый поэтический сборник Мандельштама вышел в 1913 году, издан он был за свой счет 2 . Предполагалось, что он будет называться "Раковина", но окончательное название было выбрано другое - "Камень". Название вполне в духе акмеизма. Акмеисты стремились как бы заново открыть мир, дать всему ясное и мужественное имя, лишенное элегического туманного флера, как у символистов. Камень - природный материал, прочный и основательный, вечный материал в руках мастера. У Мандельштама камень являет собой первичный строительный материал культуры духовной, а не только материальной.

В 1911-1917 годах Мандельштам учится на романо-германском отделении историко-филологического факультета Петербургского университета.

Отношение Мандельштама к революции 1917 года было сложным. Однако любые попытки Мандельштама найти свое место в новой России заканчивались неудачей и скандалом. Вторая половина 1920-х годов для Мандельштама - это годы кризиса. Поэт молчал. Новых стихов не было. За пять лет - ни одного.

В 1929 году поэт обращается к прозе, пишет книгу под названием "Четвертая проза". Она невелика по объему, но в ней сполна выплеснулась та боль и презрение поэта к писателям-конъюнктурщикам ("членам МАССОЛИТа"), что копилась долгие годы в душе Мандельштама. "Четвертая проза" дает представление о характере поэта - импульсивном, взрывном, неуживчивом. Мандельштам очень легко наживал себе врагов, своих оценок и суждений не таил. Из "Четвертой прозы": "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух. Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Доме Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда.

Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей - ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать - в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед".

Можно себе представить, какого накала достигала взаимная ненависть: ненависть тех, кого отвергал Мандельштам, и кто отвергал Мандельштама. Поэт всегда, практически все послереволюционные годы, жил в экстремальных условиях, а в 1930-е годы - в ожидании неминуемой смерти. Друзей, почитателей его таланта, было не так много, но они были.

Мандельштам рано осознал себя как поэт, как творческая личность, которой предназначено оставить свой след в истории литературы, культуры, мало того - "что-то изменить в строении и составе ее" (из письма Ю.Н. Тынянову). Мандельштам знал себе цену как поэту, и это проявилось, например, в незначительном эпизоде, который описывает В. Катаев в своей книге "Алмазный мой венец":

"Встретившись с щелкунчиком (т.е. Мандельштамом) на улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал щелкунчику традиционный светский вопрос:

Что новенького вы написали?

На что щелкунчик вдруг совершенно неожиданно точно с цепи сорвался:

Если бы я что-нибудь написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А вы невежда и пошляк! - закричал щелкунчик, трясясь от негодования, и демонстративно повернулся спиной к бестактному беллетристу" 3 .

Мандельштам не был приспособлен к быту, к оседлой жизни. Понятие дома, дома-крепости, очень важное, например, в художественном мире М. Булгакова, не было значимым для Мандельштама. Для него дом - весь мир, и в то же время в этом мире он - бездомный.

К.И. Чуковский вспоминал о Мандельштаме начала 1920-х годов, когда тот, как и многие другие поэты и писатели, получил комнату в петроградском Доме Искусств: "В комнате не было ничего, принадлежащего ему, кроме папирос, - ни одной личной вещи. И тогда я понял самую разительную его черту - безбытность". В 1933 году Мандельштам получил, наконец, квартиру - двухкомнатную! Побывавший у него в гостях Б. Пастернак, уходя, сказал: "Ну вот, теперь и квартира есть - можно писать стихи". Мандельштам пришел в ярость. Он проклял квартиру и предложил вернуть ее тем, для кого она предназначалась: честным предателям, изобразителям. Это был ужас перед той платой, которая за квартиру требовалась.

Сознание сделанного выбора, осознание трагизма своей судьбы, видимо, укрепили поэта, дали ему силу, придали трагический, величественный пафос его новым стихам 4 . Этот пафос заключается в противостоянии свободной поэтической личности своему веку - "веку-зверю". Поэт не ощущает себя перед ним ничтожным, жалкой жертвой, он осознает себя равным:

...Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей, Уведи меня в ночь, где течет Енисей, И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет. 17-28 марта 1931 ("За гремучую доблесть грядущих веков...")

В домашнем кругу это стихотворение называли "Волком". В нем Осип Эмильевич предсказал и будущую ссылку в Сибирь, и свою физическую смерть, и свое поэтическое бессмертие. Он многое понял раньше, чем другие.

Надежда Яковлевна Мандельштам, которую Е. Евтушенко назвал "самой великой вдовой поэта в ХХ веке", оставила две книги воспоминаний о Мандельштаме - о его жертвенном подвиге поэта. Из этих воспоминаний можно понять, "даже не зная ни одной строчки Мандельштама, что на этих страницах вспоминают о действительно большом поэте: ввиду количества и силы зла, направленных против него".

Искренность Мандельштама граничила с самоубийством. В ноябре 1933 года он написал резко сатирическое стихотворение о Сталине:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, - Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири верны. Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подковы кует за указом указ - Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, - то малина И широкая грудь осетина.

И это стихотворение Осип Эмильевич читал многим знакомым, в том числе Б. Пастернаку. Тревога за судьбу Мандельштама побудила Пастернака в ответ заявить: "То, что Вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу Вас не читать их никому". Да, Пастернак прав, ценность этого стихотворения не в его литературных достоинствах. На уровне лучших поэтических открытий здесь находятся первые две строки:

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны...

Как ни удивительно, приговор Мандельштаму был вынесен довольно мягкий. Люди в то время погибали и за гораздо меньшие "провинности". Резолюция Сталина всего лишь гласила: "Изолировать, но сохранить", - и Осип Мандельштам был отправлен в ссылку в далекий северный поселок Чердынь. В Чердыни Мандельштам, страдая от душевного расстройства, пытался покончить с собой. Снова помогли друзья. Н. Бухарин, уже теряющий свое влияние, в последний раз написал Сталину: "Поэты всегда правы; история на их стороне"; Мандельштам был переведен в менее суровые условия - в Воронеж.

Конечно, судьба Мандельштама была предрешена. Но сурово наказывать его в 1933 году значило бы афишировать то злополучное стихотворение и как бы сводить личные счеты тирана с поэтом, что было бы явно не достойным "отца народов". Всему свое время, Сталин умел ждать, в данном случае - большого террора 1937 года, когда Мандельштаму суждено было сгинуть безвестно вместе с сотнями тысяч других.

Воронеж приютил поэта, но приютил враждебно. Из воронежских тетрадей (при жизни неопубликованных):

Пусти меня, отдай меня, Воронеж, - Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь - Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож! 1935 Воронеж Эта, какая улица? 5 Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова! - Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного. Нрава он не был лилейного, И потому эта улица, Или, верней, эта яма - Так и зовется по имени Этого Мандельштама. Апрель, 1935 Воронеж

Поэт сражался с подступающим отчаянием: средств к существованию не было, с ним избегали встречаться, дальнейшая судьба была неясной, и всем своим существом поэта Мандельштам ощущал: "век-зверь" его настигает. А. Ахматова, навестившая Мандельштама в ссылке, свидетельствует:

А в комнате опального поэта Дежурят страх и муза в свой черед. И ночь идет, Которая не ведает рассвета. ("Воронеж")

"Дежурят страх и муза..." Стихи шли неостановимо, "невосстановимо" (как сказала М. Цветаева в это же время - в 1934 году), они требовали выхода, требовали быть услышанными. Мемуаристы свидетельствуют, что однажды Мандельштам бросился к телефону-автомату и читал новые стихи следователю, к которому был прикреплен: "Нет, слушайте, мне больше некому читать!" Нервы поэта были оголены, и боль свою он выплескивал в стихах.

Поэт был в клетке, но он не был сломлен, он не был лишен внутренней тайной свободы, которая поднимала его надо всем даже в заточении:

Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Стихи воронежского цикла долгое время оставались неопубликованными. Они не были, что называется, политическими, но даже "нейтральные" стихи воспринимались как вызов, потому что являли собой Поэзию, неподконтрольную и неостановимую. И не менее опасную для власти, потому что "песнь есть форма языкового неповиновения, и ее звучание ставит под сомнение много больше, чем конкретную политическую систему: оно колеблет весь жизненный уклад" (И. Бродский).

Стихи Мандельштама резко выделялись на фоне общего потока официальной литературы 1920-30-х годов. Время требовало стихов, нужных ему, как знаменитое стихотворение Э. Багрицкого "ТВС" (1929):

А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди - и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься - а вокруг враги; Руки протянешь - и нет друзей. Но если он скажет: "Солги", - солги. Но если он скажет: "Убей", - убей.

Мандельштам понимал: ему "рядом с веком" не встать, его выбор другой - противостояние жестокому времени.

Стихи из воронежских тетрадей, как и многие стихи Мандельштама 1930-х годов, проникнуты ощущением близкой гибели, иногда они звучат как заклинания, увы, безуспешные:

Еще не умер я, еще я не один, Покуда с нищенкой-подругой Я наслаждаюся величием равнин И мглой, и голодом, и вьюгой. В прекрасной бедности, в роскошной нищете Живу один - спокоен и утешен - Благословенный дни и ночи те, И сладкозвучный труд безгрешен. Несчастен тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто, сам полуживой, У тени милостыни просит. Январь 1937 Воронеж

В мае 1937 года истек срок воронежской ссылки. Поэт еще год провел в окрестностях Москвы, пытаясь добиться разрешения жить в столице. Редакторы журналов даже боялись разговаривать с ним. Он нищенствовал. Помогали друзья и знакомые: В. Шкловский, Б. Пастернак, И. Эренбург, В. Катаев, хотя им и самим было нелегко. Впоследствии А. Ахматова писала о 1938 годе: "Время было апокалиптическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами".

2 мая 1938 года, перед восходом солнца, как это и было тогда принято, Мандельштама снова арестовывают, приговаривают к 5 годам каторжных работ и отправляют в Западную Сибирь, на Дальний Восток, откуда он уже не вернется. Сохранилось письмо поэта к жене, в котором он писал: "Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги - не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей".

Смерть поэта настигла в пересыльном лагере Вторая Речка под Владивостоком 27 декабря 1938 года... Одно из последних стихотворений поэта:

Уходят вдаль людских голов бугры, Я уменьшаюсь там - меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. 1936-1937?

М.Горка

Введение

Творчество О.Э.Мандельштама представляет собой редкий пример единства поэзии и судьбы. Жизнь в поэзии – вот то, чему подчинялась биография, обретавшая подлинную значимость лишь в свете эстетической вечности. Более того, сама судьба Мандельштама становится символом времени и обретает обобщающий смысл. Находившийся под постоянным подозрением «отщепенец в народной семье», живший в страхе ареста и в конце концов раздавленный безжалостной машиной подавления свободы, О.Мандельштам действительно заслужил право «говорить за всех». Его творчество интересно как свидетельство очевидца событий, до конца разделившего боль своей страны и отстоявшего право на свободу творчества перед лицом неминуемой гибели.

О.Мандельштам - поэт, отразивший в своем наследии подлинные искания XX века. В его лирике модернистская тенденция сочетается с классичностью стиля, тем, мотивов. Сложнейший поэт, глубокий мыслитель, нетипичный прозаик, Мандельштам никогда не перестанет быть актуальным.

Несмотря на обилие работ о творчестве Мандельштама, появившихся в течение последних полутора десятков лет, он до сих пор остается достаточно загадочной фигурой. Понимание его творчества требует определенного ключа, и многие стихотворения все еще не «расшифрованы». Особенно актуальной для изучения является концепция творчества Мандельштама, многогранная и по-настоящему уникальная. Ее исследование может пролить свет на многие трудные для интерпретации смысловые отрывки в произведениях Мандельштама.

Концепция творчества Мандельштама в ее глубине и необычности - одна из самых ярких в русской литературе XX века. Она представляет особенный интерес для исследования благодаря тому, что занимает центральное место в миропонимании и художественной системе Мандельштама.

Творческое наследие О.Мандельштама, во всей его глубине и многоаспектности, отнюдь не представляется полностью и всесторонне изученным. На данный момент в манделыитамоведении скорее возникает больше вопросов, чем дается ответов на них. До сих пор много неясностей, связанных с недостатком источников: они касаются фактов биографии поэта (особенно пребывания в лагере), установления окончательного варианта множества стихотворений. В настоящее время архив О.Мандельштама находится на хранении в Принстонском университете США, что создает дополнительные трудности для изучения его творчества.

Жизнь и творчество О.Э.Мандельштама

Осип Эмильевич Мандельштам – поэт, прозаик, критик, переводчик, – творческий вклад которого в развитие русской литературы требует внимательного историко-литературного анализа.

Осип Эмильевич Мандельштам родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве в семье коммерсанта, так и не сумевшего создать состояние. Но родным городом стал для Поэта Петербург: здесь он вырос, окончил одно из лучших в тогдашней России Тенишевское училище. Здесь он пережил революцию 1905 года. Она воспринималась как "слава века" и дело доблести. Мандельштам, будучи евреем, избирает быть русским поэтом – не просто “русскоязычным”, а именно русским. И это решение не такое само собой разумеющееся: начало века в России - время бурного развития еврейской литературы, как на иврите и на идише, так, отчасти, и на русском языке. Выбор сделан Мандельштамом в пользу русской поэзии и “христианской культуры”.

О. Э. Мандельштам.

Воронеж. 1935 г.

К поэзии его толкнули уроки символиста В.В.Гипплуса, который читал в училище русскую словесность. Затем Мандельштам учился на романо-германском отделении филологического факультета университета. Вскоре после этого он покинул город на Неве. Мандельштам ещё будет возвращаться сюда, "в город знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухших желез". Встречи со "столицей северной", "Петрополем прозрачным", где "каналов узкие пеналы подо льдом ещё черней", будут частыми в стихах, порождённых и чувством причастности своей судьбы к судьбе родного города, и приклонением перед его красотой.

Все творчество Мандельштама можно разбить на шесть периодов:

1908 – 1911 – это «годы ученья» за границей и потом в Петербурге, стихи в традициях символизма;

1912 – 1915 – Петербург, акмеизм, «вещественные» стихи, работа над «Камнем»;

1916 – 1920 – революция и гражданская война, скитания, перерастание акмеизма, выработка индивидуальной манеры;

1921 – 1925 – промежуточный период, постепенный отход от стихотворства;

1926 – 1929 – мертвая стихотворческая пауза, переводы;

1930 – 1934 – поездка в Армению, возвращение к поэзии, «московские стихи»;

1935 – 1937 – последние, «воронежские» стихи.

Первый, наиболее ранний, этап творческой эволюции Мандельштама связан с его «учебой» у символистов, с участием в акмеистическом движении. На этом этапе Мандельштам выступает в рядах писателей-акмеистов. Но как же при этом очевидна его особость в их среде! Не искавший путей к революционным кругам поэт пришел к среде, во многом для него чужой. Вероятно, он был единственным акмеистом, который так отчетливо ощущал отсутствие контактов с «миром державным». Впоследствии, в 1931 году, в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштам поведал, что в годы юности он насильственно принуждал себя к «ассимиляции» в чужеродном литературном кругу, слитом с миром, который не дал Мандельштаму реальных духовных ценностей:

И ни крупицей души я ему не обязан,

Как я ни мучал себя по чужому подобью.

В раннем стихотворении «Воздух пасмурный влажен и гулок…» прямо сказано об отчужденности, разобществленности, гнетущей многих людей в «равнодушной отчизне», - царской России:

Я участвую в сумрачной жизни,

Где один к одному одинок!

Это осознание социального одиночества порождало у Мандельштама глубоко индивидуалистические настроения, приводило его к поискам «тихой свободы» в индивидуалистическом бытии, к иллюзорной концепции самоотграничения человека от общества:

Недоволен стою и тих

Я – создатель миров моих…

(«Истончается тонкий тлен…»)

Мандельштам – искренний лирик и искусный мастер – находит здесь чрезвычайно точные слова, определяющие его состояние: да, он и недоволен, но и тих, смиренен и смирен, его воображение рисует ему некий иллюзорный, сфантазированный мир покоя и примирения. Но реальный мир бередит его душу, ранит сердце, тревожит ум и чувства. И отсюда в его стихах столь широко «разлившиеся» по их строкам мотивы недовольства действительностью и собой.

В этом «отрицании жизни», в этом «самоуничижении» и «самобичевании» есть у раннего Мандельштама нечто роднящее его с ранними символистами. С ранними символистами юного Осипа Мандельштама сближает и ощущение катастрофичности современного мира, выраженное в образах бездны, пропасти, обступающей его пустоты. Однако, в отличие от символистов, Мандельштам не придает этим образам никаких двусмысленных, многосмысленных, мистических значений. Он выражает мысль, чувство, настроение в «однозначащих» образах и сравнениях, в точных словах, приобретающих иной раз характер определений. Его поэтический мир – вещный, предметный, порою «кукольный». В этом нельзя не почувствовать влияния тех требований, которые в поисках «преодоления символизма» выдвинули предакмеистские и акмеистские теоретики и поэты, – требований «прекрасной ясности» (М.Кузмин), предметности деталей, вещности образов (С.Городецкий).

В таких строках, как:

Немного красного вина,

Немного солнечного мая, -

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна, -

(«Невыразимая печаль…»)

Мандельштам необычайно близок к М.Кузмину, к красочности и конкретности деталей в его стихах. В 1910 году становится бесспорным "кризис символизма" – исчерпанность политической системы. В 1911 году молодые поэты из выучеников символизма, желая искать новые пути, образуют "Цех поэтов" – организацию под председательством Н. Гумилёва и С. Городецкого. В 1912 году внутри Цеха поэтов образуется ядро из шести человек, назвавших себя акмеистами. Это были Н. Гумилёв, С. Городецкий, А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Зенкевич и В. Нарбут. Более несхожих поэтов трудно было вообразить. Группа просуществовала два года и с началом мировой войны распалась; но Ахматова и Мандельштам продолжали ощущать себя "акмеистами" до конца дней, и у историков литературы слово "акмеизм" всё чаще стало означать совокупность обоих творческих особенностей именно этих двух поэтов.

Акмеизм для Мандельштама – "сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия. Любите существование вещи больше самой вещи и своё бытие больше самих себя – вот высшая заповедь акмеизма". И второе – создание вечного искусства.

Осипу Эмильевичу было очень важно почувствовать себя в кругу единомышленников, хотя бы и очень узком. Он мелькал в Цехе поэтов на дискуссиях и выставках, в богемном подвале "Бродячая собака". Вскинутый хохол, торжественность, ребячливость, задор, бедность и постоянное житьё взаймы – таким он запомнился современникам. В 1913 году он печатает книжку стихов, в 1916 году она переиздаётся, расширенная вдвое. Из ранних стихов книгу вошла лишь малая часть – не о "вечности, а о милом и ничтожном". Книга вышла под заглавием "Камень". Архитектурные стихи – сердцевина мандельштамовского "Камня". Именно там акмеический идеал высказан как формула:

Но чем внимательней, твердыня Notre-Dame,

Я изучал твои чудовищные рёбра,

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам.

Последние стихотворения "Камня" писались уже в начале мировой войны. Как и все, Мандельштам встретил войну восторженно, как все, разочаровался через год.

Революцию он принял безоговорочно, связывая с ней представления о начале новой эры – эры утверждения социальной справедливости, подлинного обновления жизни.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий

Скрипучий поворот руля.

Земля плывёт. Мужайтесь, мужики,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить в житейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Зимой 1919 года открывается возможность поехать на менее голодный юг; он уезжает на полтора года. Первой поездке он посвятил потом очерки "Феодосия". По существу именно тогда решался для него вопрос: эмигрировать или не эмигрировать. Эмигрировать он не стал. А о тех, кто предпочёл эмиграцию, он писал в двусмысленном стихотворении "Где ночь бросает якоря…": "Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали? Вам чужд и страшен Вифлеем, И яслей вы не увидали…"

Весной 1922 года Мандельштам возвращается с юга и поселяется в Москве. С ним молодая жена, Надежда Яковлевна. Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна были совершенно неразделимы. Она была вровень своему мужу по уму, образованности, огромной душевной силе. Она, безусловно, являлась моральной опорой для Осипа Эмильевича. Тяжёлая трагическая его судьба стала и её судьбой. Этот крест она сама взяла на себя и несла его так, что, казалось, иначе и не могло быть. "Осип любил Надю невероятно и неправдоподобно", – говорила Анна Ахматова.

Осенью 1922 года в Берлине выходит маленькая книжка новых стихов "Тристии". (Мандельштам хотел назвать её "Новый камень".) В1923 году она переиздаётся в изменённом виде в Москве под заглавием "Вторая книга" (и с посвящением Наде Хазиной). Стихи "Тристий" резко непохожи на стихи "Камня". Это новая вторая поэтика Мандельштама.

В стихотворении "На розвальнях…" тема смерти вытеснила тему любви. В стихах о любимом голосе в телефоне ("Твоё чудесное произношение…") являются неожиданные строки: "пусть говорят: любовь крылата, – смерть окрылённее стократ". Тема смерти пришла к Мандельштаму тоже из собственного душевного опыта: в 1916 году умерла его мать. Просветляющий вывод лишь стихотворение "Сестры – тяжесть и нежность…": жизнь и смерть круговорот, роза рождается из земли и уходит в землю, а память о своём единичном существовании она оставляет в искусстве.

Но гораздо чаще и тревожнее пишет Мандельштам не о смерти человека, а о смерти государства. Эта поэтика была откликом на катастрофические события войны и революции. Три произведения подводят итог этому революционному периоду творчества Мандельштама – три и ещё одно. Прологом служит маленькое стихотворение "Век":

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

Веку перебили спинной хребет, связь времён прервана, и это грозит гибелью не только старому веку, но и новорожденному.

Из современников Мандельштама, может быть, один только Андрей Платонов мог уже тогда столь же остро ощутить трагедию эпохи, когда котлован, что готовился под строительство величественного здания социализма, становился для многих работающих там могилой. Среди поэтов Мандельштам был едва ли не единственным, кто так рано смог рассмотреть опасность, угрожающую человеку, которого без остатка подчиняет себе время. "Мне на плечи кидается век-волкодав, Но чем же не волк я по крови своей…" Что же в эту эпоху происходит с человеком? Отделять свою судьбу от судьбы народа, страны, наконец, от судеб современников Осип Эмильевич не хотел. Он твердил об этом настойчиво и громко:

Пора вам знать: я тоже современник,

Я человек эпохи Москвошвея,

Смотрите, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века оторвать! –

Ручаюсь вам, себе свернёте шею!

В жизни Мандельштам не был ни борцом, ни бойцом. Ему ведомы были обычные человеческие чувства, и среди них – чувство страха. Но, как подметил умный и ядовитый В. Ходасевич, в поэте уживалась "заячья трусость с мужеством почти героическим". Что касается стихов, то в них обнаруживается лишь то свойство натуры поэта, что названо последним. Поэт не был мужественным человеком в расхожем смысле слова, но упорно твердил:

Чур! Не просить, не жаловаться! Цыц!

Не хныкать!

Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?

Мы умрём, как пехотинцы,

Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!

Однако тщетно искать в поэзии Мандельштама единообразное отношение к событиям 17-го года. Да и вообще, определённые политические мнения встречаются у поэтов редко: они воспринимают реальность слишком по-своему, особым чутьём. Мандельштам считал противоречивость непременным свойством лирики.

Между 1917 и 1925 годами мы можем расслышать в поэзии Мандельштама несколько противоречивых голосов: тут и роковые предчувствия, и мужественное приятие "скрипучего руля", и всё более щемящая тоска по ушедшему времени и золотому веку.

В первом стихотворении, навеянном февральскими событиями, Мандельштам прибегает к посредству исторического символа: коллективный портрет декабриста, соединяющий черты античного героя, немецкого романтика и русского барина, несомненно, дань бескровной революции:

Тому свидетельство языческий Сенат –

Сии дела не умирают.

Но уже проскальзывает беспокойство за будущее:

О сладкой вольности гражданства!

Но жертвы не хотят слепые небеса:

Вернее труд и постоянство.

Этому тревожному чувству было суждено вскоре оправдаться. Гибель эсера, комиссара Линде, убитого толпой взбунтовавшихся казаков, вдохновила Мандельштама на гневные стихи, где "октябрьскому времёнщику" Ленину, готовящему "ярмо насилия и злобы", противопоставляются образы чистых героев – Керенского (Уподобленного Христу!) и Линде, "свободного гражданина, которого вела Психия".

И если для других восторженный народ

Венки сбивает золотые –

Благославить тебя в далёкий ад сойдёт

Столпами лёгкими Россия.

Ахматова, в отличие от большинства поэтов, ни на минуту не соблазнилась опьянением свободы: за "весёлым, огненным мартом" (З. Гиппиус) она предчувствовала роковой исход похме лья. Обращаясь к современной Касандре, Мандельштам восклицает:

И в декабре семнадцатого года

Всё потеряли мы, любя… –

И, в свою очередь, становясь глашатаем бедствий, предрекает будущую трагическую судьбу "царскосельской весёлой грешнице":

Когда-нибудь в столице малой,

На скифском празднике, на берегу Невы,

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Мандельштам отказывается от пассивного восприятия революции: он как бы даёт на неё согласие, но без иллюзий. Политическая тональность – впрочем у Мандельштама она всегда меняется. Ленин уже не "октябрьский времёнщик", а "народный вождь, который в слезах берёт на себя роковое бремя" власти. Ода служит продолжением плачу над Петербургом, она воспроизводит динамический образ идущего ко дну корабля, но и ему отвечает. По примеру пушкинского "Пира во время чумы" поэт строит своё стихотворение на контрасте немыслимого прославления:

Прославим, братья, сумерки свободы, –

Великий сумеречный год.

Прославим власти сумеречное бремя,

Её невыносимый гнёт.

Прославляется непрославимое. Встающее солнце невидимо: оно скрыто ласточками, связанными "в легионы боевые", "лес тенёт" обозначает упразднение свобод. Центральный образ "корабля времени" – двойственен, он идёт ко дну, в то время как земля продолжает плыть. Мандельштам принимает "огромный неуклюжий, скрипучий поворот руля" из "сострадания к государству", как он объяснит впоследствии, из солидарности с этой землёй, когда бы её спасение стоило бы "десяти небес".

Несмотря на эту двойственность и неясность, ода вносит новое измерение в русскую поэзию: активное отношение к миру независимо от политической установки.

Сведя этот расчёт со временем, замолкает: после "1 января" – за два года четыре стихотворения, а потом пятилетнее молчание. Он переходит на прозу: в 1925 году появляются воспоминания "Шум времени" и "Феодосия" (тоже сведение счётов со временем), в 1928 году – повесть "Египетская марка". Стиль этой прозы продолжает стиль стихов: такая же кратность, такая же предельная образная нагрузка каждого слова.

С 1924 года поэт живёт в Ленинграде, с 1928 года – в Москве. На жизнь приходится зарабатывать переводами: 19 книг за 6 лет, не считая редактур. Пытаясь спастись от этой обессиливающей работы, он уходит работать в газету "Московский комсомолец". Но оказывается ещё тяжелее.

С возвращением к стихам Мандельштам вернул себе чувство личной значимости. Зимой 1932-33 годов прошло несколько его авторских вечеров, "старая интеллигенция" принимала его с почётом; Пастернак говорил: "Я завидую вашей свободе". За десять лет Осип Эмильевич очень постарел и молодым слушателям казался "седобородым патриархом". С помощью Бухарина он получает пенсию и заключает договор на двухтомное собрание сочинений (которого так и не вышло).

Но это только подчёркивало его несовместимость с тоталитарным режимом в литературе. Редкая удача – получение квартиры – вызывает у него порыв к некрасовскому бунту, потому что квартиры дают только приспособленцам. Нервы его все в напряжении, в стихах сталкиваются "до смерти хочется жить" и "я не знаю, зачем я живу", он говорит: "теперь каждое стихотворение пишется так, будто завтра смерть". Но он помнит: смерть художника есть "высший акт его творчества", об этом он писал когда-то в "Скрябине и христианстве". Толчком послужило стечение трёх обстоятельств 1933 года. Летом в Старом Крыму он видел моровой голод, последствие коллективизации, и это всколыхнуло эсеровское народолюбие.

Теперь, в ноябре 1933 года Осип Мандельштам написал небольшое, но смелое стихотворение, с которого начался его мученический путь по ссылкам и лагерям.

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца, –

Там припомнят кремлёвского горца

Его толстые пальцы, как червы, жирны,

А слова, как пудовые гири верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычит.

Как подковы куст за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, – то малина

И широкая грудь осетина.

Эту эпиграмму на Сталина читает он под великим секретом не менее, чем четырнадцати лицам. "Это самоубийство", – сказал ему Пастернак и был прав. Это был добровольный выбор смерти. Анна Ахматова на всю жизнь запомнила, как Мандельштам вскоре после этого сказал ей: "Я к смерти готов". В ночь с 13 на 14 мая Осип Эмильевич был арестован.

Друзья и близкие поэта поняли, что надеяться не на что. Осип Мандельштам говорил, что с момента ареста он всё время готовился к расстрелу: "Ведь это у нас случается и по меньшим поводам". Следователь прямо угрожал расстрелом не только ему, но и всем сообщникам. (Т.е. тем, кому Мандельштам прочёл стихотворение).

И вдруг произошло чудо.

Мандельштама не только не расстреляли, но даже не послали "на канал". Он отделался сравнительно лёгкой ссылкой в Чердынь, куда вместе с ним разрешили выехать его жене. А вскоре и эта ссылка была отменена. Мандельштамам было разрешено поселиться где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов. Осип Эмильевич и Надежда Константиновна наугад назвали Воронеж.

Причиной "чуда" была фраза Сталина: "Изолировать, но сохранить".

Надежда Яковлевна считает, что тут возымели своё действие хлопоты Бухарина. Получив записку от Бухарина, Сталин позвонил Пастернаку. Сталин хотел получить от него квалифицированное заключение о реальной ценности поэта Осипа Мандельштама. Он хотел узнать, как котируется Мандельштам на поэтической бирже, как ценится он в своей профессиональной среде.

Мандельштам говорит жене: "Поэзию уважают только у нас. За неё убивают. Только у нас. Больше нигде…"

Уважение Сталина к поэтам проявлялось не только в том, что поэтов убивали. Он прекрасно понимал, что мнение о нём потомков во многом будет зависеть от того, что о нём пишут поэты.

Узнав, что Мандельштам считается крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать. Он понимал, что убийством поэта действие стихов не остановишь. Убить поэта – пустяки. Сталин был умнее. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина.

Стихи, возвеличивающие Сталина, писали многие поэты. Но Сталину было нужно, чтобы его воспел именно Мандельштам.

Потому что Мандельштам был "чужой". Мнение "чужих" было для Сталина очень высоко. Будучи сам неудавшимся стихотворцем, в этой области Сталин особенно безотчётно готов был прислушаться к мнению авторитетов. Не зря он так настойчиво домогался у Пастернака: "Но ведь он же мастер? Мастер?" В ответе на этот вопрос для него было всё. Крупный поэт – это значило крупный мастер. А если мастер, значит, сможет возвеличить "на том же уровне мастерства", что и разоблачал.

Мандельштам понял намерения Сталина. Доведённый до отчаяния, загнанный в угол, он решил попробовать спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк. Он решил написать ожидаемую от него "оду Сталину".

Вот как вспоминает об этом Надежда Яковлевна: "У окна в портнихиной комнате стоял квадратный стол, служивший для всего на свете. Осип, прежде всего, завладел столом и разложил стихи и бумагу… Для него это было необычайным поступком – ведь стихи он сочинял с голоса и в бумаге нуждался только в самом конце работы. Каждое утро он садился за стол и брал в руки карандаш: писатель как писатель¼ Но не проходило и получаса, как он вскакивал и начинал проклинать себя за отсутствие мастерства".

В результате явилась на свет долгожданная "Ода", завершающаяся такой торжественной концовкой:

И шестикратно я в сознаньи берегу

Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,

Его огромный путь через тайгу

И ленинский октябрь – до выполненной клятвы.

¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼¼

Правдивей правды нет, чем искренность бойца:

Для чести и любви, для доблести и стали.

Есть имя славное для сильных губ чтеца –

Его мы слышим и мы его застали.

Казалось бы, расчёт Сталина полностью оправдался. Стихи были написаны. Теперь Мандельштама можно было убить. Но Сталин ошибся.

Мандельштам написал стихи, возвеличивающие Сталина. И тем не менее план Сталина потерпел полный крах. Чтобы написать такие стихи, не надо было быт Мандельштамом. Чтобы получить такие стихи, не стоило вести всю эту сложную игру.

Мандельштам не был мастером. Он был поэтом. Он ткал свою поэтическую ткань не из слов. Этого он не умел. Его стихи были сотканы из другого материала.

Невольная свидетельница рождения едва ли не всех его стихов (невольная, потому что у Мандельштама никогда не было ни то что "кабинета", но даже кухоньки, каморки, где он мог бы уединиться). Надежда Яковлевна свидетельствует:

"Стихи начинаются так: в углах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но ещё бессловесная музыкальная фраза. Мне не раз приходилось видеть, как Осип пытается избавиться от прв, стряхнуть её, уйти. Он мотал головой, словно её можно выплеснуть, как каплю воды, попавшую в ухо во время купания. У меня создалось впечатление, что стихи существуют до того, как они сочинены. (Осип Мандельштам никогда не говорил, что стихи "написаны". Он сначала "сочинял", потом записывал.) Весь процесс сочинения состоит в напряжённом улавливании и проявлении уже существующего и неизвестно откуда трансформирующегося гармонического и смыслового единства, постепенно воплощающегося в слова."

Попытаться написать стихи, прославляющие Сталина, – это значило для Мандельштама прежде всего найти где-то на самом дне своей души хоть какую-то точку опоры для этого чувства.

В "Оде" не сплошь мёртвые, безликие строки. Попадаются и такие, где попытка прославления как будто бы даже удалась:

Он свесился с трибуны как с горы

В бугры голов. Должник сильнее иска.

Могучие глаза решительно добры,

Густая бровь кому-то светит близко¼

Строки эти кажутся живыми, потому что к их мёртвому острову сделана искусственная прививка живой плоти. Этот крошечный кусочек живой ткани – словосочетание "бугры голов". Надежда Яковлевна вспоминает, что, мучительно пытаясь сочинить "Оду", Мандельштам повторял: "Почему, когда я думаю о нём, передо мной всё головы, бугры голов? Что он делает с этими головами?" Изо всех сил стараясь убедить себя, что он делает с "ними" не то, что ему мерещилось, а нечто противоположное, т.е. доброе, Мандельштам невольно срывается на крик:

Могучие глаза решительно добры¼

"Ода" была не единственной попыткой вымученного, искусственного прославления "отца народов".

В 1937 году там же, в Воронеже, Мандельштам написал стихотворение "Если б меня наши враги взяли¼", завершающееся такой концовкой:

И промелькнёт пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой – Ленин,

Но на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь – Сталин.

Существует версия, согласно которой у Мандельштама был другой, противоположный по смыслу вариант последней, концовочной строчки:

Будет губить разум и жизнь – Сталин.

Можно не сомневаться, что именно этот вариант отражал истинное представление поэта о том, какую роль в жизни его родины играл тот, кого он уже однажды назвал "душегубцем".

Конечно, Сталин не без основания считал себя крупнейшим специалистом по вопросам "жизни и смерти". Он знал, что сломать можно любого человека, даже самого сильного. А Мандельштам вовсе не принадлежал к числу самых сильных.

Но Сталин не знал, что сломать человека – это ещё не значит сломать поэта. Он не знал. Что поэта легче убить, чем заставить его воспевать то, что ему враждебно. После неудавшейся попытки Мандельштама сочинить оду Сталину прошёл месяц. И тут произошло нечто поразительное – на свет явилось стихотворение:

Среди народного шума и спеха

На вокзалах и площадях

Смотрит века могучая веха,

И бровей начинается взмах.

Я узнал, он узнал, ты узнала –

А теперь куда хочешь влеки:

В говорливые дебри вокзала,

В ожиданье у мощной реки.

Далеко теперь та стоянка,

Тот с водою кипячёной бак –

На цепочке книжка-жестянка

И глаза застилавший мрак.

Шла пермяцкого говора сила,

Пассажирская сила борьба,

И ласкала меня и сверлила

От стены этих глаз журьба.

……………………………………

Не припомнить того, что было –

Губы жарки, слова черствы –

Занавеску белую било,

Нёся шум железной листвы.

……………………………………

И к нему – в его сердцевину –

Я без пропуска в Кремль вошёл,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжёл.

Как небо от земли отличаются они от тех казенно-прославляющих рифмованных строк, которые Мандельштам так трудно выдавливал из себя, завидуя Асееву, который в отличие от него был "мастер".

На этот раз стихи вышли совсем другие: обжигающие искренностью, несомненностью выраженного в них чувства.

Неужели Сталин в своих предположениях всё-таки был прав? Неужели он лучше, чем кто другой, знал меру прочности человеческой души и имел все основания не сомневаться в результатах своего эксперимента?

Решив до поры до времени не расстреливать Мандельштама, приказав его "изолировать, но сохранить", Сталин, конечно, знать не знал ни о каком искусственном замутнении каких-то неведомых ему источников гармонии.

Для того, чтобы попытка прославления Сталина ему удалась, у такого поэта, как Мандельштам, мог быть только один путь: это попытка должна была быть искренней. Точкой опоры для мало-мальски искренней попытки примирения с реальностью сталинского режима для Мандельштама могло быть одно только чувство: надежда.

Если бы это была только надежда на перемены в его личной судьбе, тут ещё не было бы самообмана. Но, по самой природе своей души озабоченный не только личной своей судьбой, поэт пытается выразить некие общественные надежды. И тут-то и начинается самообман, самоуговаривание.

Когда-то давным-давно (в статье 1913 года) Мандельштам написал, что поэт ни при каких обстоятельствах не должен оправдываться. Это, говорил он "… непростительно! Недопустимо для поэта! Единственное, что нельзя простить! Ведь поэзия есть сознание своей правоты." О. Мандельштам открыто провозглашал готовность принять мученический венец "за гремучую доблесть грядущих веков, за высокое племя людей." Демонстративно славил он всё то, что у него никогда не было, лишь бы утвердить свою непричастность, свою до конца осознанную враждебность "веку-волкодаву".

Для Пастернака петровская дыба, призрак которой неожиданно воскрес в ХХ веке, была всего лишь нравственной преградой на пути духовного развития. Вопрос стоял так: имеет ли он моральное право через эту преграду переступить? Ведь и кровь и грязь – всё это окупится будущим богатством, "счастьем сотен тысяч"!

Душе Мандельштама плохо давались эти резоны, потому что в качестве объекта пыток и казней он неизменно пророчески видел себя.

Я на лестнице чёрной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Ещё страшнее было то, что несло гибель его душе, делу его жизни, поэзии. Может ли найтись для поэта перспектива более жуткая, чем "присевших на школьной скамейке учить щебетать палачей". Мандельштам не хотел быть "как все". И тем не менее, как это не парадоксально, в какой-то момент он тоже захотел "туда со всеми сообща". Вопреки всегдашней трезвости и безыллюзности он даже ещё острее, чем Пастернак, готов был ощутить в своём сердце любовь и нежность к жизни, прежде ему чужой. Потому что из этой жизни его насильственно выкинули. Осознав, что его лишили права чувствовать себя "советским человеком", Мандельштам вдруг с ужасом ощутил это как потерю. Чувство это было реальное. И он ухватился за него, как утопающий за соломинку. Он ещё не понимал. Что с ним произошло. Он думал, что он – всё тот же несломленный. А "блестящий расчёт" тем временем уже давал в его душе первые всходы. И губы лепили уже совсем другие слова:

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля

И скат её твердеет добровольный…

Сталинская тюрьма (или ссылка) представляла особый случай. Здесь сам факт насильственного изъятия из жизни сразу отнимал у заключённого право на сочувствие. Отнимал даже право на жалость. Мандельштам столкнулся с этим по дороге в Чердынь, сразу же после ареста. Мандельштам с ужасом ощутил, что фактом ареста его обрекали на полное, абсолютное отщепенство.

А между тем жизнь продолжалась. Люди смеялись и плакали, любили. В Москве строили метро.

Ну, как метро? Молчи, в себе тая,

Не спрашивай, как набухают почки…

А вы, часов кремлёвские бои –

Язык пространства, сжатого до точки.

Надежда Яковлевна считает эти настроения последствиями травматического психоза, который Осип Эмильевич перенёс вскоре после ареста. Болезнь была очень тяжёлой, с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. У Осипа Эмильевича время от времени возникали желания примириться с действительностью и найти её оправдание. Это происходило вспышками и сопровождалось нервным состоянием. Очень трудно человеку жить с сознанием, что вся рота шагает не в ногу и один только он, злополучный прапорщик, знает истину. Особенно если "рота" эта – весь многомиллионный народ. Остаться вне народа всегда было для него страшней, чем остаться вне истины. Вот почему этот жупел – "враг народа" – действовал на душу русского интеллигента так безошибочно и так страшно. Хуже всего было то, что и народ поверил в эту формулу, принял и бессознательно её узаконил.

Настоящее было фундаментом, на котором возводилось прекрасное завтра. Ощутить себя чужим сталинскому настоящему значило вычеркнуть себя не только из жизни, но и из памяти потомства. Вот почему Мандельштам не выдержал. Из последних сил пытается убедить себя в том, что прав был тот "строитель чудотворный", а он, Мандельштам заблуждался.

И не ограблен я и не надломлен,

Но только что всего переогромлен –

Как Слово о полку, струна моя туга,

Звучит земля – последнее оружье –

Сухая влажность чернозёмных га.

Ограбленный и надломленный, он пытается уверить себя в обратном. С ним случилось худшее. Он утратил сознание своей правоты. Резиновая дубинка сталинского государства ударила Мандельштама в самое больное место: в совесть. Всё шло к тому, чтобы неясный комплекс вины терзавший душу поэта, принял чёткие о определённые очертания вины перед Сталиным. Сталин говорил от имени вечности, от имени истории, от имени народа. Всё мгновенно изменилось, едва только была задета совесть Мандельштама. Случилось это "средь народного шума и спеха на вокзалах и площадях", там, где "шла пермяцкого говора сила, пассажирская шла борьба¼" Дело тут было уже не в самом Сталине, не в низкорослом, низколобом горце с жирными пальцами, а в его идеальных чертах, в его облике, в его портрете, который вся эта голодная, нищая толпа вобрала в свою душу, приняла и узаконила так же бессознательно, как она приняла и узаконила словосочетание "враг народа".

Чувство смежности со страной, с её многомиллионным народом было таким мощным, таким всепоглощающим, что оно незаметно перевернуло, поставило с ног на голову все представления Мандельштама об истине, всю его вселенную:

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмущавшего меня, как очевидца,

Заметила – и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла.

Страну, бывшую для него прежде некой абстракцией, он вдруг увидел воочию, приобщился к ней, к её повседневной жизни, пил с нею из одной кружки. И сквозь дальность её расстояний, сквозь эти орущие, спешащие куда-то толпы людей, сквозь это великое переселение народов он вдруг, как сквозь гигантскую стеклянную чечевицу, заново увидел крохотный лучик адмиралтейской иглы.

Когда-то, до ареста Мандельштама устрашала мысль о неизбежном конце петербургского периода русской истории. Душа его не могла смириться с концом Санкт-Петербурга, города "Медного Всадника" и "Белых ночей". И вдруг, в далёкой дали от прежней своей жизни, средь "народного шума и спеха", Мандельштаму показалось, что петербургский период русской истории продолжается. Лучик Петровского адмиралтейства не угас, он вошёл составной частью в этот кровавый пожар. Мандельштам инстинктивно ухватился за эту надежду, как за последнюю возможность спасения.

Принять её – значило признать, что "душегубец и мужикоборец" прав, что он воистину "строитель чудотворный". Но не принять было ещё страшней: ведь это означало "выпасть" из истории, остаться в стороне от этого "народного шума и спеха", от великого исторического дела.

На заседании, посвящённом 84-й годовщине смерти Пушкина, где Блок говорил о назначении поэта, Владислав Ходасевич высказал предположение, что желание ежегодно отмечать пушкинскую годовщину рождено предчувствием надвигающейся непроглядной тьмы. "Это не мы уславливаемся, – сказал он, – каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке".

Мандельштаму не оставили даже этого. Его убедили, что даже Пушкин принадлежит не ему, а его конвоирам.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,

Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась, хорошо.

Сухомятная русская сказка. Деревянная ложка – ау!

Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошёл по рукам дармоедов,

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –

Молодые любители белозубых стишков,

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Тот самый Мандельштам, который сопротивлялся дольше всех, который ни за что на свет не соглашался "присевших на школьной скамье учить щебетать палачей", испытал вдруг потребность вступить со своими палачами в духовный контакт. Захотев, подобно Ходасевичу, аукнуться с кем-нибудь в надвигающемся мраке, он не нашёл ничего лучшего, как крикнуть "ау!" трём славным ребятам из "железных ворот ГПУ".

У него отняли всё, не оставив ни малейшей зацепки, ни даже крохотного островка, где он мог бы утвердить своё не тронутое, не уничтоженное сознание. Единственное, за что ещё мог ухватиться, – было вот это, вновь нажитое: летящая по ветру белая занавеска, кружка-жестянка, "тот с водой кипячёной бак". И можно ли его упрекать в том, что он вцепился в эту занавеску, как в последнюю ниточку, связывающую его с жизнью?

В стихах Мандельштама о его вине перед Сталиным ("И ласкала меня, и сверлила от стены этих глаз журьба"), при всей их искренности, почти неощутима связь этого конкретного чувства с самыми основами личности художника. Как будто все прежние его жизненные впечатления, знакомые нам "до прожилок, до детских припухших желёз", были стёрты до основания. В известном смысле эти искренние стихи Мандельштама свидетельствуют против Сталина даже сильнее чем те, написанные под прямым нажимом. Они свидетельствуют о вторжении сталинской машины в самую душу поэта. Мандельштама держали в Воронеже как заложника. Взяв его в этом качестве, Сталин хотел продиктовать свои условия самой вечности. Он хотел, чтобы перед судом далёких потомков загнанный, затравленный поэт выступил свидетелем его, Сталина, исторической правоты.

Что говорить! Он многого добился, расчетливый кремлёвский горец. В его расположении были армия и флот, и Лубянка, и самая совершенная в мире машина психологического воздействия, официально именуемая морально-политическим единством советского народа. А всему этому противостояла такая малость – слабая, раздавленная, кровоточащая человеческая душа.

Но главная победа сталинского государства над душой художника была достигнута почти без применения грубой силы. Заложника вечности убедили в том, что нет и никогда больше не будет другой вечности, кроме той, от имени которой говорил Сталин.

По приговору, вынесенному без суда, поэт был лишён элементарных человеческих прав, обречён на положение ссыльного. К тому же – лишённого средств к существованию, перебивающегося случайными заработками в газете, на радио, живущего на скудную помощь друзей. "Я по природе своей ожидальщик. Оттого мне здесь ещё труднее", – говорил он в Воронеже А. Ахматовой.

И, однако, Воронеж он полюбил: здесь ещё ощущался вольный дух российских окраин, здесь взору открывались просторы родной земли:

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь молчит в апрельском повороте…

А небо, небо – твой Буонаротти!"

Имя гениального итальянского архитектора, скульптора и живописца естественно возникает в стихе: прикованный к месту своей ссылки, поэт с особой остротой ощущает, как велик и прекрасен мир, в котором живёт человек. Стоит подчеркнуть: живёт в мире, столь же родном для него, как родимый дом, город, наконец, страна:

От молодых ещё воронежских холмов

К всечеловеческим – яснеющим в Тоскане.

Купленные в Воронеже простые школьные тетради заполнялись быстро ложившимися строками стихов. Толчком для их возникновения становились подробности окружавшей поэта жизни. В стихах этих открывалась человеческая судьба: страдания, тоска, желание быть услышанным людьми. Но не только это: горизонты здесь стремительно раздвигались, поэту оказывались подвластны даже пространство и время. Воронежские "…переулков лающие чулки И улиц перекошенных чуланы", "обледенелая водокачка", по прихоти воображения замещаются иными петербургскими видениями ("Слышу, слышу ранний лёд, Шелестящий под мостами, Вспоминаю, как плывёт Светлый хмель над головами"), которые в свою очередь, заставляют вспомнить о Флоренции, воспетой великим Данте.

Когда Мандельштам сочинял стихотворение, ему казалось, что мир обновился. Он читал его друзьям, знакомым – кто подвернётся. Он вёл стихи как мелодию – от форте к пиано, с повышениями и понижениями. Надежда Яковлевна знала наизусть все воронежские стихи. Осип Эмильевич читал стихи превосходно. У него был очень красивый тембр голоса. Читал он энергично, без тени слащавости и подвывания, подчёркивая ритмическую сторону стихотворения. Однажды Осип Эмильевич написал новые стихи, состояние у него было возбуждённое. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: "Нет, слушайте, мне больше некому читать!". Оказалось, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплён. Мандельштам всегда оставался самим собой, его бескомпромиссность была абсолютной. Об этом пишет и Анна Ахматова: "В Воронеже его с не очень чистыми побуждениям заставили прочесть доклад об акмеизме. Он ответил: "Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мёртвых". (Говоря о мёртвых, Осип Эмильевич имел в виду Гумилева). А на вопрос, что такое акмеизм, Мандельштам ответил: "Тоска по мировой культуре".

В Воронеже Мандельштамы переехали вскоре на другую квартиру. В маленьком одноэтажном домике они снимали комнату у театральной портнихи. Удобств никаких не было, отопление печное. Убранством комната мало отличалась от прежней: две кровати, стол, какой-то нелепый длинный чёрный шкаф и старая, обитая дермантином кушетка. Так как стол был единственным, то на нем лежали и книги, и бумаги, дымковские игрушки и кое-какая посуда. В шкафу хранились те немногие книги, с которыми Осип Эмильевич не расставался. Он часто читал стихи своих любимых поэтов: Данте, Петрарку, Клейста. Одним из любимых русских поэтов Мандельштама был Батюшков. В чудесном стихотворении "Батюшков", написанном Мандельштамом ещё в 1932 году, он говорит о нём как о современнике, ощущая его присутствие:

Словно гуляка с волшебною тростью,

Батюшков нежный со мною живёт.

Он тополями шагает в замостье,

Нюхает розу и Дафну поёт.

Ни на минуту не веря в разлуку,

Кажется, я поклонился ему.

В светлой перчатке холодную руку

Я с лихорадочной завистью жму…

Это и понятно, учителями Батюшкова были Тассо, Петрарка. Пластика, скульптурность и в особенности не слыханное у нас до него благозвучие, "итальянская гармония стиха", – всё это, конечно, очень близко Мандельштаму. Из современников он больше всех ценил Пастернака, которого постоянно вспоминал. В новогоднем письме Осип Эмильевич писал Пастернаку: "Дорогой Борис Леонидович. Когда вспоминаешь весь великий объём вашей жизненной работы, весь её несравненный охват – для благодарности не найдёшь слов. Я хочу, чтобы ваша поэзия, которой мы все избалованы и незаслуженно задарены, – рвалась дальше к миру, к народу, к детям.… Хоть раз в жизни позвольте сказать вам: спасибо за всё и за то, что это "всё" – ещё не "всё".

Наталья Штемпель вспоминает: " Я хорошо помню первое впечатление, которое произвёл на меня Осип Эмильевич. Лицо нервное, выражение часто самоуглублённое, внутренне сосредоточенное, голова несколько закинута назад, очень прямой, почти с военной выправкой, и это настолько бросалось в глаза, что как-то мальчишки крикнули: "Генерал идёт!". Среднего роста, в руках неизменная палка, на которую он никогда не опирался, она просто висела на руке и почему-то шла ему, и старый, редко глаженный костюм, выглядевший на нём элегантно. Вид независимый и непринуждённый. Он, безусловно, останавливал на себе внимание – он был рождён поэтом, другого о нём ничего нельзя было сказать. Казался он значительно старше своих лет. У меня всегда было ощущение, что таких людей как он нет". Мандельштам никогда на обстоятельства, условия жизни. Прекрасно он сказал об этом:

Ещё не умер ты, ещё ты не один,

Покуда с нищенкой подругой

Ты наслаждаешься величием равнин,

И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утишен, –

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

У него не было мелких повседневных желаний, какие бывают у всех. Мандельштам и, допустим, машина, дача – совершенно несовместимо. Но он был богат, богат, как сказочный король: и "равнины дышащее чудо", и чернозём "в апрельском провороте", и земля, "мать подснежников, клёнов, дубков", – всё принадлежало ему.

Где больше неба мне – там я бродить готов,

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых ещё, воронежских холмов –

К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

Он мог остановиться зачарованный перед корзиной весенних лиловых ирисов и мольбой в голосе попросить: "Надюша, купи!" А когда Надежда Яковлевна начинала отбирать отдельные цветы, с горечью воскликнуть: "Всё или ничего!" "Но у нас ведь нет денег, Ося", – напоминала она.

Так и не были куплены ирисы. Что-то детски трогательное было в этом эпизоде. Очень любил Осип Эмильевич живопись, об этом говорят его стихи – "Импрессионизм" и воронежские: "Улыбнись, ягнёнок гневный с Рафаэлева холста…" или "Как светотени мученик Рембрандт…". Надежда Яковлевна считала, что в "Рембрандте" Мандельштам говорит о себе ("резкость моего горящего ребра") и о своей голгофе, "лишённой всякого величия".

Стихотворение "Улыбнись, ягнёнок гневный…" Пастернак назвал перлом. Что послужило поводом к его созданию, какие именно реалии, сказать трудно. В воронежском музее картин Рафаэля нет. Быть может, по какой-то ассоциации Мандельштам вспомнил репродукцию с картины Рафаэля "Мадонна с ягнёнком". Там есть и ягнёнок, и "складки бурного покоя" на коленях преклонённой Мадонны, и пейзаж, и какой-то удивительной голубизны общий фон картины. Как правило, Мандельштам в своих стихах был точен.

Восторгался Осип Эмильевич иллюстрациями Делакруа к гётевскому "Фаусту". Бывал он также и на симфонических концертах воронежского оркестра и особенно на сольных, когда кто-нибудь из известных скрипачей или пианистов приезжал из Москвы и Ленинграда. Музыку Мандельштам, пожалуй, любил больше всего. Не случайно после концерта скрипачки Галины Бариновой он написал и послал ей стихотворение "За Паганини длиннопалым…". В нём Осип Эмильевич непосредственно обращается к ней:

Девчонка, выскочка, гордячка,

Чей звук широк как Енисей,

Утешь меня игрой своей, –

На голове твоей, полячка,

Марины Мнишек холм кудрей,

Смычок твой мнителен, скрипачка…

Помимо концертов Осип Эмильевич с удовольствием бывал и в кино. Оно привлекало его и раньше. Он написал несколько интересных кинорецензий. В одной из них Мандельштам написал: "Чем совершеннее киноязык, тем ближе он к тому ещё не осуществлённому мышлению будущего, которое мы называем кинопрозой с её могучим синтаксисом, – тем большее значение получает в фильме работа оператора".

Сильное впечатление, которое произвела на Мандельштама одна из первых звуковых картин – "Чапаев", отразилось в стихотворении "От сырой простыни говорящая…"

С большим интересом он смотрел картину Чарли Чаплина "Огни большого города". Мандельштам очень любил и высоко ценил Чаплина и созданные им фильмы:

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле

Государит добрый Чаплин Чарли, –

В океанском котелке с растерянною точностью

На шарнирах он куражится с цветочницею…

"Осип Эмильевич много читал. Он брал книги в университетской фундаментальной библиотеке, доступ к которой получил ещё до нашего знакомства", – пишет Наталья Штемпель. Мандельштам высоко ценил эту библиотеку и не раз говорил, что в ней можно найти редчайшие книги, которые не всегда увидишь в столичных библиотеках. Вот и ещё была радость в его жизни – общение с книгами. Несмотря на изоляцию, подневольное положение и полное неведение, чем обернётся будущее, Осип Эмильевич жил в духовном отношении активной, деятельной жизнью, его интересовало всё. Его волновали испанские события. Он начал даже изучать испанский язык и очень быстро овладел им.

Апатия была не свойственна характеру Осипа Эмильевича, чуждо было ему и желчное раздражение, но в гнев он впадал не раз. Он мог быть озабочен, сосредоточен, самоуглублён, но даже в тех условиях умел быть и беззаботно весёлым, лукавым, умел шутить.

В январе 1937 года Мандельштам чувствовал себя особенно тревожно, он задыхался… И всё-таки в эти январские дни им было написано много замечательных стихотворений. В них узнавалась наша русская зима, морозная, солнечная, яркая:

В лицо морозу я гляжу один, –

Он – никуда, я – ниоткуда.

И всё утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

А солнце щурится в краеугольной нищите,

Его прищур спокоен и утешен.

Десятизначные леса – почти что те…

И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен.

Но тревога нарастала, и уже в следующем стихотворении Мандельштам пишет:

О, этот медленный одышливый простор –

Я им пресыщен до отказа!

И отдышавшийся распахнут кругозор –

Повязку бы на оба глаза!

И всё разрешается замечательным и страшным стихотворением:

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок.

От замкнутых я, что ли, пьян дверей?

И хочется мычать от всех замков и скрепок…

Если Мандельштама не особенно угнетало отсутствие средств к существованию, то та изоляция, в которой он оказался в Воронеже, при его деятельной, активной натуре порой для него была не переносима, он метался, не находил себе места. Вот в один из таких острых приступов тоски Мандельштам и написал это трагическое стихотворение.

Как ужасно здесь чувство бессилия! Вот, на глазах задыхается человек, ему не хватает воздуха, а ты только смотришь и страдаешь за него и вместе с ним, не имея права даже подать виду. В этом стихотворении узнаёшь внешние приметы города. На стыке нескольких улиц – Мясной Горы, Дубницкой и Семинарской Горы – действительно стояла водокачка (маленький кирпичный домик с окошком и дверью), был и деревянный короб для стока воды, и всё равно люди расплёскивали её, кругом всё обледенело.

И в яму, и в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаюсь, мёртвый воздух ем.

И разлетаются грачи в горячке,

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мёрзлый деревянный короб…

"В эти дни я как-то пришла к Мандельштамам", – вспоминает Наталья Штемпель. – "Мой приход не вызвал обычного оживления. Не помню кто, Надежда Яковлевна или Осип Эмильевич сказал: "Мы решили объявить голодовку". Мне стало страшно. Возможно, видя моё отчаяние, Осип Эмильевич начал читать стихи. Сначала свои стихи, потом Данте. И через полчаса уже не существовало ничего в мире, кроме всесильной гармонии стихов".

Только такой чародей, как Осип Эмильевич, умел увести в другой мир. Нет ни ссылки, ни Воронежа, ни этой убогой комнаты с низким потолком, ни судьбы отдельного человека. Необъятный мир чувства, мысли, божественной, всесильной музыки слов захватывает целиком, и кроме него ничего не существует. Чита он стихи неповторимо, у него был очень красивый голос, грудной, волнующий, с поразительным богатством интонаций и с удивительным чувством ритма. Читал он часто с какой-то нарастающей интонацией. И, кажется, это невыносимо, невозможно выдержать этого подъёма, взлёта, ты задыхаешься, у тебя перехватывает дыхание, и вдруг на саамом предельном объёме голос разливается широкой, свободной волной. Трудно представить человека, который умел бы так уходить от своей судьбы, становясь духовно свободным. Эта свобода духа поднимала его над всеми обстоятельствами жизни, и это чувство передавалось другим.

Анна Ахматова, которая навестила поэта в изгнании в феврале 1936 года, так передала своё впечатление от его жизни в известном стихотворении "Воронеж", посвященном Мандельштаму:

А в комнате опального поэта

Дежурит страх и муза в свой черёд.

И ночь идёт, которая наведает рассвета.

А ведь она побывала здесь тогда, когда ещё существовали какие-то связи с писательскими организациями. Мандельштам, рассказывая о приезде Анны Ахматовой, смеясь говорил: "Анна Андреевна обиделась, что я не умер". Он, оказывается, дал ей телеграмму, что при смерти. И она приехала, осталась верной старой дружбе.

"Наше благополучие кончилось осенью 1936 года, когда мы вернулись из Задонска. Радиокомитет упразднили, централизовав все передачи, не оказалось и работы в театре, газетная работа тоже отпала. Рухнуло всё сразу", – писала Надежда Яковлевна. Мандельштамы оказались в изоляции.

В апреле 1937 года Мандельштам писал Корнею Ивановичу Чуковскому: "Я поставлен в положение собаки, пса… Меня нет. Я – тень. У меня только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство… Нового приговора к ссылке я не вынесу. Не могу".

В апреле в областной газете "Коммуна" появилась статья, направленная против Мандельштама. Несколько позже, в том же 1937 году, в первом номере альманаха "Литературный Воронеж", выпад против Мандельштама был ещё более резким.

1 мая 1938 года в Саматихе, в доме отдыха, куда получили путёвки Мандельштамы, Осип Эмильевич был арестован вторично.

9 сентября (т.е. через четыре месяца) Мандельштам был отправлен в лагерь. На этот раз Надежда Яковлевна уже не предполагала его сопровождать. Через Шуру, брата Мандельштама, она получила письмо от Осипа Эмильевича из пересылочного лагеря под Владивостоком с просьбой выслать посылку. Она сделала это сразу, но Осип Эмильевич ничего не успел получить. Деньги и посылка вернулись с пометкой: "За смертью адресата".

Писал Осип Эмильевич много, и никакие превратности судьбы не являлись препятствием для напряжённой творческой работы, он буквально горел и, как это ни парадоксально, был по-настоящему счастлив. Эпоха, век ждали от Осипа Мандельштама большего, чем он сделал, - он знал об этом, знал и мучался этим. Он не сумел быстро расстаться со всеми «родимыми пятнами» прошлого. Но все, что было им написано, все было создано честно, убежденно, искренне, талантливо. Все было написано умным, трепетным, ищущим мастером

ЛИТЕРАТУРА

1. Аксаков А. Осип Эмильевич Мандельштам. - С.112-131.

2. Русская литература ХХ века (под ред. Прониной Е.П.). - М., -1994. - С.91-106.

3. Карпов А. Осип Эмильевич Мандельштам. - М.

5. Мандельштам, Н.Я. Воспоминания/Н.Я.Мандельштам-M.: Книга, 1989.-480е.-С.222

6. Аверинцев, С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама / С.С.Аверинцев // Аверинцев С.С. Поэты.- M.: Школа «Языки русской культуры», 1996-С. 189-276-С. 207

7. Мандельштам, О.Э. Стихотворения. Проза / О.Э.Мандельштам.- М.: РИПОЛ КЛАССИК, 2002,- 704 е.- С. 433

Осип Мандельштам - жизнь и творчество

Вступление

Когда-то Баратынский назвал счастливыми живописца, скульптора, музыканта:

Резец, орган, кисть! Счастлив, кто в леком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Поэзия, увы, в этот маленький список не зачислена. Если даже нам обратить внимание на то, как долго живут художники, какое им даровано долголетие. Например, Тициан прожил 100 лет, Микеланджело жил 89 лет, Матисс – 85 лет, Пикассо – 92 лет…

И всё-таки не будем огорчаться. Ведь именно им поэзии, прозе дана великая способность проникнуть в глубину человеческой души, постигнуть трагедию мира, взвалить на свои плечи все тяготы, всю боль, всю скорбь.

И при этом не отчаяться, не отступить, не сдаться. Мало того! В борьбе с историческим, общественным и личным роком поэзия нашла в себе силы (особенно русская поэзия 20 века) обрести и радость и счастье…

Двадцатый век принёс человеку неслыханные страдания, но в этих испытаниях научил его дорожить жизнью, счастьем: начинаешь ценить то, что вырывают из рук.

Характерно, что не в 30-е годы, в эпоху страшного давления государства на человека, а в куда более лёгкие времена – в 70-е – проник в нашу поэзию дух уныния, отрицания. разочарования. “Весь мир – бардак” – таков немудрёный лозунг, предложенный этой поэзией человеку.

Оглядываясь назад, на 20-й век, хочется сказать, что в России он прошёл не только “под знаком понесённых утрат”, но и под знаком приобретений. Не материальные ценности накопили мы, не благополучие, не уверенность в себе, “не полный гордого доверия покой”, - мы накопили опыт. Исторический, человеческий. Думать иначе – значит предать наших друзей, ушедших из жизни в эту эпоху, помогавших нам справиться с ней.

Цель написания моего реферата - рассказать о человеке, прожившего трудную, но вместе с тем прекрасную жизнь, оставив в наследие лучшую часть себя в своих стихах, которые истинные ценители поэзии часто называли гениальными.

Творчество Осипа Мандельштама принято относить к поэзии “Серебряного века”. Эта эпоха отличалась своей сложной политической и общественной ситуацией. Как и каждый из поэтов “Серебряного века”, Мандельштам пытался мучительно найти выход из тупика, создавшегося на рубеже веков.

Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве в ночь с 14 на 15 января 1891 года. Но не Варшаву, а другую европейскую столицу – Петербург, считал он своим городом – “родимым до слёз”. Варшава не была родным городом и для отца поэта, Эмилия Вениаминовича Мандельштама, далёкого от преуспевания купца, то и дело ожидавшего, что его кожевенное дело вот-вот кончится банкротством. Осенью в 1894 году семья переехала в Петербург. Впрочем, раннее детство поэта прошло не в самой столице, а в 30 километрах от неё – в Павловске.

Воспитанием сыновей занималась мать, Флора Вербловская, выросшая в еврейской русскоязычной семье, не чуждая традиционных для русской интеллигенции интересов к литературе и искусству. У родителей хватило мудрости отдать своего созерцательного и впечатлительного старшего сына в одно из лучших в Петербурге учебных заведений – Тенишевское училище. За семь лет обучения ученики приобретали большой объём знаний, чем даёт в среднем современный 4-ёх летний колледж.

В старших классах училища кроме интереса к литературе, развился у Мандельштама ёще один интерес: молодой человек пробует читать “Капитал”, изучает “Эрфуртскую программу” и произносит пылкие речи в массовке.

По окончании Тенишевского училища Мандельштам осенью 1907 года едет в Париж – Мекку молодых артистически настроенных интеллектуалов.

Прожив в Париже немногим более полугода, он возвращается в Петербург. Там истинной удачей для него было посещение “Башни” В. Иванова – знаменитого салона, где собиралось в лице наилучших своих представителей литературное, артистическое, философское и даже мистическая жизнь столицы империи. Здесь В. Иванов читал курс по поэтике, и здесь же Мандельштам мог познакомиться с молодыми поэтами, ставшими спутниками его жизни.

В то время, когда летом 1910 года Мандельштам жил в Целендорфе под Берлином, петербургский журнал “Аполлон” напечатал пять его стихотворении. Эта публикация была его литературным дебютом.

Сам факт первой публикации именно в “Аполлоне” является многозначительным в биографии Мандельштама. Уже первая публикация способствовала его литературной известности. Обратим внимание, что литературный дебют состоялся в год кризиса символизма, когда наиболее чуткие из поэтов чувствовали в атмосфере эпохи “новый трепет”. В символических стихах Мандельштама, напечатанных в “Аполлоне”, уже угадывается будущий акмеизм. Но понадобилось ещё полтора года, чтобы в своих основных чертах эта школа полностью сложилась.

Время, предшествующие выходу первой книге поэта (“камень” 1930 год), возможно счастливейшее в его жизни. Этому маленькому сборнику(25 стихотворений) суждено было оказаться одним из выдающихся достижений русской поэзии. В ранних стихах Мандельштама-символиста Н. Гумилёв отмечал хрупкость вполне выверенных ритмов, чутьё к стилю, кружевную композицию, но более всего Музыку, которой поэт готов принести в жертву даже саму поэзию. Такая же готовность идти до конца в раз принятом решении видна в акмеистических стихах “Камня”. “Здания он любит так же, -писал Гумилёв, -как другие поэты любят горе или море. Он подробно описывает их, находит параллели между ними и собой, на основании их линий строит мировые теории. Мне кажется, это самый удачный подход…” Впрочем, за этой удачей видны прирождённые свойства поэта: его грандиозное жизнелюбие, обострённое чувство меры, одержимость поэтическим словом.

Как и большинство русских поэтов, Мандельштам откликнулся в стихах на военные события 1914 – 1918 гг. Но в отличие от Гумилёва, видевшего в мировой войне мистерию духа и пошедшего на фронт добровольца, Мандельштам видел войне несчастье. От службы он был освобождён по болезни (астенический синдром). О своём отношении к войне он сказал одному из наших мемуаристов: “Мой камень не для этой пращи. Я не готовился питаться кровью. Я не готовил себя на пушечное мясо. Война ведётся помимо меня”.

Напротив, революция в нём как в человеке, и как в поэте вызвала грандиозный энтузиазм – вплоть до потери умственного равновесия. “Революция была для него огромным событием”, - вспоминала Ахматова.

Кульминационным событием его жизни было столкновение с чекистом Яковом Блюмкиным. Склонный к драматическим эффектам Блюмкин расхвастался своей неограниченной властью над жизнью и смертью сотен людей и в доказательство вынул пачку ордеров на арест, заранее подписанных шефом ЧК Дзержинским. Стоило Блюмкину вписать в ордер любое имя, как жизнь ни о чём не подозревавшего человека была решена. “И Мандельштам, который перед машинкой дантиста дрожит, как перед гильотиной, вдруг вскакивает, подбегает к Блюмкину, выхватывает ордера, рвёт их на куски”, - писал Г. Иванов. В этом поступке весь Мандельштам – и человек, и поэт.

Годы гражданской войны проходят для Мандельштама в разъездах. Около месяца живёт он в Харькове; в апреле 1919 года приезжает в Киев. Там он был арестован контрразведкой Добровольческой Армии. На этот раз Мандельштама выручили из-под ареста поэты-киевляне и посадили его в поезд, идущий в Крым.

В Крыму Мандельштам был опять арестован – столь необоснованно и случайно, как и в первый раз, однако с той разницей, что теперь его арестовала врангельская разведка. Далёкий от власть имущих любой масти, нищий и державшийся независимым, Мандельштам вызывал недоверие со стороны любых властей. Из Тифлиса Мандельштам пробирается в Россию, в Петроград. Об этом четырёхмесячном пребывании в родном городе – с октября 1920 по март 1921 года – написано много воспоминаний. Ко времени отъезда из Петрограда уже был закончен второй сборник стихотворений “Tristia” – книга, принёсшая её автору мировую известность.

Летом 1930 года он отправился в Армению. Приезд туда был для Мандельштама возвратом к историческим источникам культуры. Цикл стихотворений “Армения” вскоре был напечатан в московском журнале “Новый мир”. О впечатлении, производимым стихами, писала Е. Тагер: “Армения возникала перед нами, рождённая в музыке и свете”.

Жизнь была наполнена до предела, хотя все 30–е годы это была жизнь на грани нищеты. Поэт часто находился в нервном, взвинченном состоянии, понимая, что принадлежит к другому веку, что в этом обществе доносов и убийств он настоящий отщепенец. Живя в постоянном нервном напряжении он писал стихотворения одно лучше другого – и испытывал острый кризис во всех аспектах своей жизни, кроме самого творчества.

Во внешней жизни один конфликт следовал за другим. Летом 1932 года живший по соседству писатель С. Бородин оскорбил жену Мандельштама. Мандельштам написал жалобу в Союз писателей. Состоявшийся суд чести вынес решение, не удовлетворительное для поэта. Конфликт долго оставался неизжитым. Весной 1934 года, встретив в издательстве писателя А. Толстого, под председательством которого проходил “суд чести”, Мандельштам дал ему пощёчину со словами: “Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены”.

В мое 1934 года его арестовали за антисталинскую, гневную, саркастическую эпиграмму, которую он неосторожно читал своим многочисленным знакомым.

Нервный, истощённый, на следствии он держался очень не стойко и назвал имена тех, кому читал эти стихи о Сталине, сознавая, что ставит невинных людей в опасное положение. Вскоре последовал приговор: три года ссылки в Чердынь. Он жил здесь с сознанием, что в любой момент за ним могут прийти и увести на расстрел. Страдая галлюцинациями, в ожидании казни, он выбросился из окна, расшибся и сломал плечо. Подробности этих дней мы находим в воспоминаниях А. Ахматовой: “Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место. Неизвестно, кто повлиял на Сталина – может быть, Бухарин, написавший ему: “Поэты всегда правы, история за них”. Во всяком случае, участь Мандельштама была облегчена: ему позволили переехать из Чердыни в Воронеж, где он провёл около трёх лет.